Так решил раввин. С сердечным волнением Хаим-Иона с супругой отправились домой. Пришли, — фокусника уж нет; а «вечеря» стоит, как и раньше, и подушки оказываются настоящими, вино льется в чаши, маца крошится… Они поняли, что пророк Илия посетил их дом, и весело, радостно справляли праздник!

Хорошо

ы спрашиваете, по чьим заслугам я остался евреем?

— Только по своим, а вовсе не по заслугам предков. Мои предки из рода в род арендовали корчму под Вильной и были простыми евреями. Я был тогда шестилетним мальчишкой и обрел милость в глазах «Деда из Шполы».

— Вы удивляетесь, как я мог знать тогда Деда из Шполы?

— «Дед из Шполы» еще не был тогда дедом. Он был молодым человеком, и переживал тогда искус скитаний. Бродил долгое время с толпою нищих из общины в общину, с одного постоялого двора на другой — такой же нищий, как и прочие, оборванный, обтрепанный, как и прочие. Что внутри, в сердце его делалось — поди, знай!

Когда он выдержал искус скитаний, ему не пришло еще время объявиться. Пришел он поэтому к виленским раввинам, получил разрешение на убой скота, и стал деревенским резником. Он уж не скитается больше по миру, а околачивается в окрестностях Вильны. Но у миснагидов^[12] есть нюх; они что-то учуяли в нем. Стали его преследовать, распространять про него всякие слухи и небылицы, жаловаться судилищу, будто он преступает все еврейские заветы! Миснагиды на все пойдут!

А я тогда был мальчиком лет шести. Он иногда заходил к нам в корчму зарезать овечку, переночевать. И я его сильно полюбил. Да и кого другого я мог, кроме отца с матерью, любить, если не его? Мой учитель был человек вспыльчивый, страшно бил меня; а тот — добрая, милая душа, одним взглядом людей оживлял! А ложные слухи меж тем своего достигли: ему запретили убой. Как видно, мой учитель также принимал участие в преследованиях, потому что его сейчас же оповестили о состоявшемся решении. И едва резник вошел в дом, как учитель крикнул: «Вероотступник! Анафема! Вон!», схватил его за шиворот и вышвырнул на двор. Меня точно острым ножом кольнуло. Но я пуще смерти боялся учителя. И лишь после, когда учитель немного успокоился, я выбрался из дому и побежал по дороге нагнать резника. А тот, невдалеке от нашего дома, повернул в лес, тянувшейся до самой Вильны. Что я хотел сделать, не знаю, но меня что-то гнало к бедному резнику. Мне хотелось хотя бы попрощаться с ним, хотя бы еще один раз заглянуть в его добрые, сердечные очи.

Бегу и бегу, бью ноги о камни придорожные, а предо мною никого. Взял я вправо, поглубже в лес, и думаю отдохнуть немного на мягкой лесной земле. Совсем уже собрался присесть, как услыхал голос: будто его певучий голос раздается в глубине леса. Я тихо пошел на голос. Еще издали увидел его: он стоит и качается под деревом. Я стал прислушиваться: он читает «Песню песней!». И вижу я, что дерево, под которым он стоит и читает, не похоже на другие деревья. Все деревья еще голы и наги, а это зеленеет, и цветет, залитое солнцем, и протягивает цветущие ветви над головою резника, точно покров. И стаи птиц, прыгая по ветвям, подпевают «песню песней»! Я остановился, испуганный и изумленный, стою, широко раскрыв рот и глаза, не двигаясь с места.

Он кончил свою «песню песней», и потухло дерево, и исчезли пташки. Он обернулся ко мне и любовно сказал:

— Послушай, Юдель^[13], (Юдель — мое имя) у меня к тебе просьба!

— Пожалуйста, — ответил я с радостью, полагая, что он попросит принести ему пищи.

И я собираюсь побежать и хорошенько очистить клетушку матери. Но он произнес:

— Послушай, все виденное здесь тобою пусть при тебе останется.

Потухла радость во мне, но я обещаю верно блюсти его тайну и молчать.

— Слушай дальше, Юдель. Тебе вскоре предстоит далекий, весьма далекий путь, и долгий путь,

И я удивился: какой далекий путь может мне предстоять? А он продолжает:

— Науку, полученную от учителя, выбьют из твоей головы, ты отца и мать позабудешь, — смотри же, останься при своем имени! Тебя зовут «Юдель» — оставайся евреем!

Я сильно испугался, но из груди моей вырвалось:

— Честное слово! Быть мне так живу!

Но я все же не перестаю думать о своем!

— Однако, — говорю я ему, — вы кушать хотите?

Раньше, чем я успел окончить свой вопрос, он исчез с моих глаз…

А на следующей неделе окружили наш дом, и меня увели в кантонисты…

И много времени прошло, и я действительно все позабыл… Все из головы моей вышибли.

Я служил в глубине России, среди снегов и страшных морозов. Еврея в глаза не видал… Быть может, там проживали тайком евреи, но я о них не знал. О субботах и праздниках не ведал, о постах не знал, все перезабыл… И однако я вере своей не изменил!

Чем больше я перезабывал, тем сильнее являлось искушение избавиться от мук и страданий — разом положить конец! Но едва эта дурная мысль приходила на ум, пред моими глазами вставал он, и я явно слыхал его голос: «Останься при своем имени! Оставайся евреем!»

Что это не призрак, я знал наверное… Я видел его всякий раз старше и старше… Борода и пейсы — все белее, лицо — бледнее… Только глаза оставались прежние, те же добросердечные очи, и голос тот же, будто скрипка играет…

Когда меня раз наказывали плетьми, он стоял подле меня и, обтирая холодный пот с моего лба, гладя меня по лицу, тихо шептал: «Не кричи! Стоит потерпеть. Оставайся евреем!» И я не издал ни звука, ни стона, точно не меня пороли…

Однажды, уже в последний год службы, мне пришлось стать на часы у цейхгауза за городом. Был вечер. И носилась снежная метель. Ветер подымал целые горы снега, растирал их в иглы, рассеивал в пыль; снежная пыль и снежные иглы носились в воздухе, били по лицу, кололись… Ни глаз раскрыть, ни дух перехватить! Вдруг я услыхал будто невдалеке людские голоса, и будто один по-еврейски сказал: «Ныне пасхальная вечеря!» Был ли то небесный глас, или действительно люди проходили — не знаю до сих пор… Но слова эти запали мне в душу свинцом. И едва я добрался до цейхгауза и зашагал взад и вперед, меня охватила странная тоска, такая душевная печаль, что описать невозможно. Хочется мне непременно прочесть пасхальное сказанье, а я хотя бы слово припомнил! И чувствую я, что глубоко, глубоко в сердце моем лежит оно, это сказанье (я некогда знал его наизусть); и кажется мне, что пусть я вспомню одно лишь слово, одно-единственное слово, и остальные также выявятся, потянутся из меня, точно ряд заспанных птиц из-под снега. Но я никак не могу вспомнить первое слово!

— Владыка Небесный! — воззвал я из глубины души. — Одно слово, одно лишь слово!

И крик мой раздался по-видимому в добрый час. Мне вспомнилось: «Рабами мы были» — точно с неба мне бросили их. И я исполнился радости. Чувствую, что я переполнен радостью, что радость изливается из меня, просияв из моей души. Шагая взад и вперед с ружьем на плече, я читаю и пою белому запорошенному снегом, охваченному снами миру пасхальное сказанье… И сказанье льется из моей груди, льется и тянется, точно золотая нить, словно нить жемчуга… Ах! Вы этого и понять не можете, и постигнуть не сумеете… Для этого надо бы вас послать туда!

А ветер меж тем затих, метель улеглась, показалось ясное искрящееся небо, белый, сияющий бриллиантами мир… Кругом и вокруг тишина и белизна. Необъятная даль и необъятная белизна… Тихая, мирная, милая, безмерно далекая белизна… А над тихой, безмерно далекой белизной показалось вдруг нечто еще более белое, более светлое, более яркое. И оно идет, приближаясь из необъятной дали… В кителе белом и молитвенном покрывале… Покрывало на плечах, над покрывалом спереди дрожащая серебряная борода, выше — два лучистых глаза, над ними горящий венец — оторочка покрывала с серебряными и золотыми узорами. И оно становится все больше, все ближе… Проходит мимо меня, равняется со мною, произнесло:

— Хорошо!..

Точно скрипка сыграла!.. И исчезло оно!..