Я глотаю блестки, яркие искры, сверкающие между строками, меж словами, между буквами, душа впитывает их, как губка. Я чувствую, как пропитываюсь насквозь и проникаюсь светом, который скрыт для праведников в будущем мире.
Только бы сидеть над Талмудом! Только бы изучать его!
* * *
И то должен я вам сказать, что, когда приходится бывать в богатых домах и видеть, как они по целым ночам играют в карты, или проводят время в двусмысленных беседах или других суетных делах…
Или, когда я иду по улице, вижу сквозь открытые окна трактира, как окутанный облаком дыма сидит рабочий, пьет и говорит непристойности… Когда я вижу все это, поверьте, я вовсе не сержусь… Я их вовсе не осуждаю… Наоборот, сердце у меня сжимается от жалости к ним…
Ибо, с другой стороны, что им делать без Торы?..
Как я уже раньше сказал, я был меламедом в деревне. И ученик мой показал мне, как под конец лета птички слетаются и до наступления зимы покидают нашу страну… Я видел, как они слетаются целыми стаями и улетают далеко, далеко…
Маленькие птички не могут и не хотят здесь оставаться на время снега и морозов… В это время бедной птичке здесь не прожить… И птички это знают: они чувствуют, что идет зима, их ангел смерти приближается…
Только раз я видел, как одна маленькая птичка искалеченная, с переломленным крылышком, прыгала-скакала по холодной промокшей земле, пищала-пищала, и не могла подняться ввысь и поспевать за большими птицами…
И больно было смотреть, как бедная птичка места себе не находила; она все прыгала, прыгала, смотрела, как те, свободные птички, улетают, уносятся далеко-далеко ввысь…
И тогда то я подумал: вот на эту больную птичку похожа душа неуча!..
Летать не умеют они, невежды; крыльев у них нет, знаний нет!
Дай им знание, дай им крылья, они полетят! И они тоже полетят ввысь, в надзвездные миры.
Но им переломали крылья, и они пресмыкаются по земле, по мокрой грязи…
Сквернословят, играют в карты!
Богатый в зале, бедный в трактире.
Но вернемся к делу.
Как сказано, я сидел над Талмудом.
Мало-помалу народ разошелся. Служка вышел последним.
Мне какое дело? Я поглощен, ничего не вижу!
При свече, в теплой синагоге, за раскрытой книгой я и один не боюсь.
И я как следует увлекся и углубился!
Тора, как вам известно, похожа на море, волны захлестывают!
Они проглотить меня хотят. Но я умею плавать. Вот я опускаюсь, но затем всплываю наверх, и опять я на поверхности. Порою утихает море. Становится красиво, чисто и ясно, как небо. И душа моя купается в освежающей, оживляющей воде; скользить, как по зеркалу, с радостью, с удовольствием. И вода омывает ее, очищает ее от всех пятен мира сего.
Чистой, святой делается душа.
Но вдруг чувствую, что обожгло мне палец… и я остаюсь в темноте…
Оказывается, свечка кончилась у меня между пальцев.
А одному в темноте, мне страшно!
Большой страх напал на меня.
Когда светло, будь то днем или ночью, я не боюсь.
Тогда мне хорошо! Я вижу мир вокруг себя, я чувствую хозяина над миром. Я вижу мир, и мир видит меня; и я знаю, что я частица мира, что его хозяин — и мой хозяин, что без Его воли ни один волос не упадет с головы моей. Он не допустит, и мир сам тоже не допустит…
В самом деле — за что? почему?
Но в темноте, когда я один впотьмах, когда я не вижу мира, тогда я совершенно теряюсь. Дурные мысли осаждают меня! Тогда кажется мне — пусть Бог не покарает за это — что у меня нет ничего общего с миром, что меня вырвали из него и увели куда-то…
Я уже не принадлежу миру; ни я, ни моя жена, ни мои дети… Никакого касательства с ним не имеем! Вот схватят меня, или кого-нибудь из них, схватят тихонько, и никто не увидит, никто не узнает, никто не почувствует.
И как только кончилась свеча, у меня испарилась избыточная душа, жаждущая знаний, и я остался со своей дрожащей, испуганной, обычной душой меламеда-нищего…
Я снова — ничтожество, червь, затерявшаяся вещь…
И уста мои лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй»…
А сердце бьется и стучит: Лия родит, наверно родит… И еще двойни родятся. Мать ее славилась своими двойнями!
Мало с тебя собственной жены и детей, вот тебе еще Лия с ребенком, с двумя-тремя детьми. Зайнвель-Иехиэль уже покоится в земле… Он сидит себе там в раю и, изучает Тору; а ты работай… корми…
И уста лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй!»
И дурные мысли подсказывают: если бы Бог захотел сжалиться, то другого средства у него нет, как послать ангела смерти… Ко мне… или к родильнице…
Более милосердый, Боже милосердый!
И я знаю, что грешу перед Богом, что становлюсь неверующим в Него… Я знаю, но у меня нет власти изгнать из души искушения… эти дурные мысли… Я беспомощен, когда один. А в темноте — совсем бессилен!
Я знаю, что единственное средство — Тора, и я хочу учить наизусть, хочу вспомнить содержание, но не могу! Я забыл, я все перезабыл! Всю Тору забыл!
И что было сил я закричал тогда;
— Господи! помоги мне! помоги мне!
И — чудо совершилось!
6.
Чудо. Скрытый свет. Исправление души. Ангел смерти. Наказание за призыв смерти.
Позже, когда я рассказал эту историю одному из «просвещенных», моему бывшему ученику, он смеялся, да еще как смеялся! Совсем, совсем никакого чуда не было, — говорит он. Случай, только случай, говорит он, или сила воображения, а может быть, совсем сон…
Но мне-то какое до этого дело?
У Исро было семь имен, а был всего один Исро.
Называй это, как хочешь: чудом, случаем, воображением… факт остается фактом.
И я знаю только, что в тот момент, когда мне уже казалось, что вот-вот я провалюсь в преисподнюю — вся синагога вдруг озарилась светом! И поразительно приятным светом! Такой голубой свет, как снопы, которые летом исходят из солнца, и проникают через окно в комнату.
Сноп — воочию видишь, — состоит из маленьких светящихся капелек, и каждая капля с быстротой молнии несется в сноп…
И такой сноп света наполнил тогда всю синагогу…
И я сразу успокоился… дурные мысли исчезли…
Синагога полна приятного света! И я преисполнен светлой, сладостной надеждой! И все внутри меня так ясно, чисто, как: хрусталь.
И когда я поворачиваюсь к восточной стене, откуда идет этот сноп, и я вижу кого-то!
И кого, думаете вы, я вижу?
Брата моего, блаженной памяти! И на том самом месте, где он обычно сидел и занимался.
Он сидит над книгой… Лица его я не вижу, так как он держит голову руками; но сердце подсказало мне, что это он!.. Что это брат мой Зайнвель-Иехиэль…
И я совсем не испугался.
Ибо правило такое: кто живых не боится, тот дрожит перед мертвецами… Но я? Я несчастный червь, который постоянно боится всего живого, чего мне бояться покойников? И кого вдобавок? Брата своего Зайнвель-Иехиэля, который и при жизни был шелковым? И я прямо задаю вопрос:
— Зайнвель-Иехиэль, это ты?
— Я, — отвечает он и снимает руку с глаз.
И я увидел его лицо… Такой лаской веяло от него. В глазах светилось такое умиление.
И я спрашиваю дальше.
— Что ты делаешь тут, брат мой?
А он мне отвечает:
— Что я делаю? Очень многое делаю. При жизни я здесь сидел и занимался Торой, и лукавый путал меня. Забота о насущном хлебе вмешивалась, и я много-много мест пропустил, и много мест я без проникновения в их смысл учил… Теперь я делаю то, к чему я присужден, спасаю душу свою. Я повторяю вновь.
— И все с усердием, осмысленно?
Он качает головой в знак утверждения, а я спрашиваю:
— Зайнвель-Иехиэль, ты учишь с усердием, ибо ты не знаешь…
И он перебивает меня своим сладким голосом:
— Дурень ты этакий, — говорит он, — совсем наоборот. Так как я знаю, я с усердием и учу; при жизни я мало знал, много сомнений было, и я пропускал много вещей без смысла; так как то, чего не знаешь, сбивает.
