Младший из них был каббалистом и знал, что сожжение старых свитков есть лучшее исцеление и вернейшее средство для появления крыльев, если они таятся внутри!

Молодой человек не ограничился словами; вскочив на стол, он поднес свиток к красному пламени лампады… Потянуло тонким дымом…

И другие, вижу я, следуют его примеру, также взбираются на стол, хватают дрожащими руками древние письмена и тянутся к огню — к огню, который должен их очистить от излишнего жира и дать им крылья… А остальные, не нашедши места на столе, бегут к окнам, и хотят их раскрыть…

Но в то же мгновение старец вскочил, как лев, со своего места и заревел:

— Изменники, разбойники, поджигатели!

И он выпрямился, как железный столб, и, подошедши к лампе, одним духом ее затушил… В угловой комнате стало темно…

8. Без конца

— А каков был конец этого происшествия? — спросили мы замолчавшего ребе Нахмана.

— Конец еще не наступил, — ответил ребе Нахман. — Птицы с крыльями, величиною с плавники, одними следами крыльев, и худенькими, ровно палочки, ножками, не так скоро могут добраться до старого дома.

Сказки меламеда Иехонона

(Кто дает жизнь, тот дает и на жизнь)

1. Предисловие.

оспода! Я, меламед Иехонон, хочу рассказать вам «историю».

И «история», которую я хочу вам рассказать, будет, как маленькое колесико в большом колесе рассказ, вплетенный в другой.

И обеих этих «историй» я не выдумываю из головы и не высасываю из пальца, как принято говорить; я, слава Богу, не из писак, и ни отец, ни дед, ни прадед мой никогда писателями не были.

И рассказывать я буду простыми словами, без соли и перцу, как говорят, — поэзию я ненавижу… Кто говорить правду, тому не нужно поэзии… Тот говорит просто, на материнском языке…

Еще об одном я должен предупредить: я считаю возможным, что сказки, которые буду рассказывать, покажут вам воочию, что во многих вопросах вы, господа, слишком далеко зашли; что вы слишком полагаетесь на ваши чувства; что на свете есть такие вещи, которые и не снились ни вам, ни великим мудрецам вашим… И я таки прошу вас не обижаться…

Хотите — верьте, не хотите — как хотите.

Между прочим, я хотел бы оправдаться перед людьми нашего согласия.

Нашим, может быть, досадно будет, что я выношу, будто, сор из избы, в особенности, в настоящее время, время всяких отрицателей… И благодаря этому может выйти, не дай Бог, какая-нибудь неприятность!.. И вот у меня для этих людей имеется добрая весть! Я хочу их поставить в известность, что никакого отрицания нет; это одни лишь выдумки!

Весь мир — это сама вера!

И разве может быть иначе? Мир велик, безгранично велик, бесконечен! А наш ум так мал, так крохотен, что мы похожи на человека, который темной ночью блуждает в темной и мрачной пустыне с копеечной свечкой в руках, бросающей свет не дальше носа!

Я придерживаюсь своего взгляда без веры жить невозможно! Одним разумом нельзя ограничиться. И кто думает иначе? Разве писаки, сочиняющие книжки для народа, для кухарок и горничных, выдумывающие сказки про разбойников и грабителей, про фальшивые векселя и фальшивомонетчиков — лишь бы напугать народ, лишь бы вскипятить кровь… — Вот эти-то самые писатели и выдумали отрицание, безбожие! И тоже — чтобы пугать народ — горничных, сапожников и портняг…

Правда то, что без веры нет воли! Говоря простым языком, — человек, который не верит, ничего не хочет, ничего не желает!

Такой человек — не что иное, как кусок глины, идол!

И если видишь, что у людей есть желания, и что они эти желания приносят в жертву ради других, более высоких желаний, что люди пьют, едят, устраивают себе семейный очаг, работают в поте лица, что голова их поглощена делами, — то знай, что эти люди верят! Верят, по крайней мере, в свою собственную жизнь!..

Ибо сомневаться и в этом можно! Хочешь и говоришь: ничего нет! Ступай, спорь с ним!

Общий закон: все верят! В чем же разница? Один верит, что Левафиан подают раньше, а затем дикого вола; а другой говорит, что сначала идет дикий вол, а затем уже Левафиан, как закуска. А юноша просвещенный, который не верит ни в дикого вола, ни в Левафиана, верит в эфир! А что такое эфир? Один из них мне пояснил, что эфир это — нечто, не обладающее ни телом, ни силой тела, ни душой, и ничем духовным… И не имеет никакого притяжения — нечто невесомое… Короче говоря: и «да» и «нет» вместе…

Я спросил его, видел ли он эфир?

— Нет, — ответил он, — но он верит. Одним словом — веруют.

Какая же разница? Только в том, что у каждого есть свой ребе, своя вера, — почти что — свой божок…

Все смотрят другому в рот! Все целуют: один — занавес на Скинии Завета, хоть и не знает, что творится внутри Скинии; другой — хасидскую книгу, когда она падает на землю!

А я сам видел своими глазами, как один из их компании поцеловал «Тайны Парижа»! А, как я слышал из вполне достоверного источника, — «Тайны Парижа» — страшная сказка про какого-то «Хареойну», — не про того, о котором говорится в книге Эсфири, — а написана каким-то французским дровосеком, босяком, разгуливавшим по улицам! Целовали и другие враки, которые французский враль сочинил, а виленский писака из «просвещенных» переделал на древнееврейский язык!

Господа! Я, слава Богу, много прожил на свете. Был я меламедом и в деревнях, и в местечках, и в больших городах! Уже семь лет, как я, слава Богу, состою меламедом в Варшаве и, благодаря Господа Бога, вращаюсь среди людей, знаю людей…

Я знаю миснагидов, которые возмущаются по поводу каждой хасидской мелочи; знаю хасидов, которые считают хасидов другого толка за безбожников.

Я знаю «просвещенных», много «просвещенных»: великих и маленьких, знатоков и просто писак, и много-много вольнодумцев!

Всех их я знаю! Но настоящего неверующего я еще до настоящего времени не видал!

Я даже беру на себя смелость сказать, что среди всего сонма просвещенных нет ни одного, у которого было бы нечто свое, своя система, свой взгляд. Среди всего сонма «просвещенных» я не видал даже одного, кто бы на вещи смотрел своими глазами… За исключением, может быть, двух-трех великих умов… Все остальные — вся их компания — не стоят и выеденного яйца, говорю я вам! Они тоже хасиды, только другого сорта! Они верят в своего ребе. И они поклонники своего «гения», как мы — нашего.

Я чем угодно могу поклясться, что нет у них ничего своего! Одна лишь вера в своего гения. И они подражают ему, не зная даже разницы между тем, что тот говорил обдуманно, сознательно, после долгого размышления, и серьезно, и тем, что он сказал мимоходом, или в гневе, или совсем из упорства.

Точь-в-точь как и мы, смертные, как две капли воды.

И если ко мне приходит один из этих господ и заявляет, что он неверующий — я, конечно, не стану смеяться над ним но знать-то я знаю, что он шутит, или просто хочет пыль в глаза пустить! Как раз такой обыкновенно боится ночью выйти один на улицу! А может быть, он должен так говорить, этого требует профессия! А чего только человек не делает для хлеба! Возможно также, что он просто дурень, идиот, не знающий, чего он не знает, во что надо верить!..

А раз так, то зачем нам стыдиться того, во что мы верим?!

Чем наши люди хуже просвещенных, которые только и делают, что рассказывают сказки про своих великих людей? Разве тем, что наши сказки не вымышленные? Что мы не пугаем народ разбойниками, грабителями, фальшивыми деньгами и фальшивомонетчиками! Неужели таки необходимо писать про то, чего и в помине не было?

И тем более, что я не хочу рассказать вам «историю», что случилась за тридевять земель и в Бог весть какое время, я хочу рассказать вам только то, что действительно было, здесь, в нашей Варшаве, и совсем-таки недавно!