Юноша незаметно усмехнулся. Наконец-то, впервые за долгие годы, в жизни назревало что-то, достойное внимания.

***

В Ганне было место, одно из таких, куда ученики не решались заглядывать. Ничего особенного в нем тем не менее не было – холодный квадрат, к которому вел один из коридоров в одном из учебных корпусов, слабо освещенный и одинокий, со стенами, увешанными картинами, что вызывали неудобства у многих студентов. Мортимер любил здесь находиться в большинстве своем именно потому, что сюда практически никогда не ступала нога человека, а если лекции и читались в кабинете за углом, совсем близко, то крайне редко, и в основном предназначались для изучающих искусство, а таких, к счастью, в Ганне было немного. Картины, смотревшие с четырех стен на сидящего на полу юношу, вызывали у того чувство наполненности, которое он редко встречал где бы то ни было. В университете почти везде стены пустовали, часть из них и вовсе была отполирована так же, как в комнате Мэриона, – и это вызывало у Мортимера тошноту. Здесь же он чувствовал себя почти спокойно, настолько, насколько вообще мог оставаться сейчас спокойным.

Он достал из кармана пачку сигарет и трясущимися пальцами подцепил одну, закурив. Воздух вмиг окутался полупрозрачным дымом с ненавязчивым вишневым запахом. В этой части корпуса не было окон, но тихая ночь чувствовалась на коже, бесшумная ночь, в которую, наверное, многие не могли спать, но посторонних шагов слышно не было. Это место, к счастью, не сторожили: стражи порядка сосредоточились на центральных частях жилых корпусов, махнув рукой на коридоры и коридорные отростки, где не было ни окон, ни дверей, видимо, потому что думали, что сюда незачем было пробираться.

Мортимер не мог уснуть битые часы, ему ничего не хотелось сильнее, чем выспаться, но голова его предавала – она не утихала, и что-то в ней постоянно возникало такое, что заставляло держать глаза открытыми, лишь бы не видеть того снова. Понаблюдав недолго в своей комнате за темнотой на улице, за мерными шагами патрулирующих местность полицейских, он быстро выскочил через окно, улочками скользя меж деревьев и кустарников в этот корпус. Ему очень повезло: старый охранник, работающий в Ганне дольше, чем прожил Мортимер, спал, громко храпя и сопя, и не заметил, как юноша пробрался на второй этаж. Ноги сами привели его сюда.

Думать ему оказалось совсем трудно, поэтому он сидел, уложив локти на согнутые колени, как замерший, и уткнулся в полотно напротив уровня его глаз. То был «Демон летящий» – картина, которую Мортимер любил, пожалуй, сильнее всех остальных в этом мире. Может, на него так действовали цвета, может, что-то в этой картине было такое, внутри нее, что приковывало к месту и не позволяло отвести взгляд. Слово «летящий» у юноши бессознательно ассоциировалось с самым приятным в этом мире – с неприкосновенной свободой; с независимостью, за которую не надо было бороться, которая давалась при рождении и которой никогда у него не было; с морским воздухом, который защищал. Представлялось ему в тот момент, что он летает, обозревает с высоты бескрайние зеленые луга, похожие на облака, а потом быстро будто падает, но останавливается перед самой зеленью и летит опять – вдоль луга, так близко к нему, что роса с травинок полностью покрывает его ладони и чуть затрагивает подбородок. Он летит, и для него не существует конца. Луг зовет его к себе, заманивает прыгнуть в свежую траву, у которой не виднеется дна, и погрязнуть в запахе сырой земли, и глядеть снизу на недостижимую радугу; но юноша не хочет предавать небо, поэтому он опять взлетает наверх и отправляется дальше, в поля, где растут прекрасные цветы, подсвеченные яркими, теплыми солнечными лучами. Тепло окружает все вокруг. Небо, переливающееся оттенками голубого, тоже теплое, оно мягкое и родное, не холодно-величественное, каким кажется обычно, а дружественное, так же, как и луга с полями, готовое обнять Мортимера. И солнце! Солнце, оно так близко, но не обжигает; юноша мог подобраться к нему вплотную и не сгореть, он мог протянуть руки, обнять, поцеловать солнце, и то бы сделало то же в ответ. Солнце его любит, небо прощает ему все его деяния и возникающие в голове неправильные мысли, а поля и луга по всему свету жалеют его и защищают. Впрочем, это все ему только представлялось; наяву же он был уверен: все было настроено против него, и он стоял один против целого мира.

Он еще долго смотрел, не отрываясь, подносил сигарету к губам, вдыхал дым через рот и выдыхал через нос, а затем, услышав неуверенные и осторожные шаги со стороны, затоптал носком оксфордов окурок и выкинул его подальше от себя. Как бы ему ни хотелось наорать и прогнать неизвестного идущего, он вряд ли смог бы от бессилия повысить голос; он даже не думал, что был способен промычать или выдавить хоть какой-нибудь звук. Прождав не более минуты, юноша увидел того, кого не ожидал увидеть вовсе. Фэлис, выйдя из-за угла, поймал глазами сидящего друга и неохотно выдохнул, явно почувствовав то же напряжение, что чувствовал Мортимер. Они оба хотели тишины, но тишина, разделенная с кем-то, – это тишина совершенно иная, не та, которая была им сейчас нужна. Однако юноша не развернулся, он молча прошел вперед и уселся недалеко от Мортимера, уперевшись в картину и игнорируя лицо, смотрящее на него справа. Сглотнув, Мортимер наконец отвернулся, и спина Фэлиса расслабилась, согнувшись. Странно было это все. Ужасно непривычно. Неприятно было ощущать неловкость, пустоту, не находить слов даже для какой-то безобидной шутки, чтобы воздух наконец перестал давить. Не хотелось прислушиваться к каждому шороху, прятаться, бояться выйти из комнаты и чувствовать себя закованным в своем же теле. Мортимер понимал, что человек слева боялся, руки у того тряслись сильнее, чем у него, при каждом выдохе тот хрипел, наверное, от усталости, и искривленная спина казалась ненастоящей; увидь он сейчас в темноте лицо Фэлиса, то наверняка нашел бы на чужом лице остатки от влажных полос на белых щеках. Он снова потянулся к бумажной пачке, на этот раз доставая две сигареты, и молча протянул одну из них в сторону, не глядя на приятеля. И тот, не глядя в ответ, принял ее, прикурив собственным огнем – видимо, не хотел, чтобы следы на щеках, пойманные оранжевым светом чужой зажигалки, стали чем-то большим, чем предположение Мортимера.

Фэлис был первым человеком, с кем познакомились братья по прибытии в Ганн. Осень тогда стояла теплая, сухая и безветренная. Близнецы, ближе к вечеру, решили прогуляться по округе – осмотреть местность, узнать корпуса, где будут учиться, познакомиться с людьми, которых здесь, в Ганне, было неимоверное количество – так, по крайней мере, им тогда казалось. Гуляя по широкой дороге (они не любили тротуары, потому что дороги были просторнее и свободнее, не стесняли движения), они доходили до поворотов в улочки, сворачивали туда, пробираясь между корпусами, и выходили на другую дорогу. Ганн был огромен и запутан, точно лабиринт. Так, несколько раз походив кругами, братья пробрались в очередной, не слишком широкий промежуток, но не спешили выходить – они встретили молодого человека, который, облокотившись спиной о стену, в ненасыщенном свете вечернего солнца курил папиросу. Мортимер, уже тогда пристрастившийся к курению, но еще не втянувший в это своего брата, остановился около того черноволосого юноши с болезненно-бледной кожей и спросил сигарету. Рядом с юношей стоял коричневый прямоугольный чемодан, который, как выяснилось впоследствии, был наполовину забит наркотиками. Молодой человек раздраженно зыркнул черными глазами на незнакомца, что прервал его уединение, но сигарету из кармана достал. Он неохотно представился Фэлисом Чейзом. Они одновременно выдохнули дым, пока Дилан молча наблюдал за их разговором: Мортимер что-то рассказывал, а Фэлис изредка бурчал в ответ, что, однако, нисколько собеседника не смущало – он лепетал, не затыкаясь, хотя видел, как отстраненно держался странноватый, закрытый парнишка со взъерошенными волосами. Потом, через несколько учебных дней, выяснилось, что у Фэлиса совпадали некоторые лекции с Диланом, другие – с Мортимером, так что деваться тому было некуда: мало-помалу, они стали друзьями. И сейчас, четыре года спустя, Фэлису очень хотелось верить, что друзьями они все еще оставались.