– Я никогда не был твоим другом. Для тебя – может быть, но для себя – никогда. И я никогда им не стану, – голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. – Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?
С каждым неаккуратным словом в Фэлисе прибавлялась твердость и вместе с тем жалость к Софи, которую, к несчастью для него, ему удалось полюбить. Он пах джином и остатками травы. Она – виски и мятой. Он стоял в тени, а она – на свету, и ветер пробирался в ее кудрявые волосы. Она была не для него. Слишком сильная и слишком красивая. И, увидев это, увидев, что его маленькая тирада прошла мимо девушки, не задев ни одну из масок, которые та надевала; что он сам был настолько мал, что мог бы просто промолчать, и никто бы не заметил, – тогда он усмехнулся и покачал головой.
– К черту, – бросил Фэлис и быстро вышел из комнаты, чувствуя, как слезы – то ли от жалости к себе, то ли от тянущего чувства в желудке – подкатывали к глазам.
Софи осталась стоять на месте. Свет луны все так же бился о ее спину, заставляя рыжие волосы пылать и скрывая зеленые непоколебимые глаза. Через минуту она улыбнулась, следом выходя из комнаты, не обращая внимания на маленькую кучку студентов, ожидавших свою очередь за дверью.
Она не надеялась, но Фэлиса больше нигде видно не было.
***
Зеленый. Зеленый цвет был первым, что Дилан увидел, когда проснулся, а именно – зеленые, широко открытые и до смерти испуганные глаза Софи, которая нависала над его лицом. Когда она резко отодвинулась от проснувшегося, слабый свет из открытого окна бросился тому на зрачки, и юноша дернулся, отвернувшись. Движение сразу заставило комок в горле сжаться, голову закружиться; затошнило. Спина трещала нещадно, и каждое мимолетное движение ресниц отдавалось резкой болью ниже лопаток. Вся боль, изо всех мест, навалилась за раз, единым комом. И Софи, смиренно смотрящая в одну точку в пространстве, не помогала.
Дилан сел на полу; затошнило сильнее. Он не знал, сколько проспал, но по ощущениям прошло часа два с того момента, как он поднялся с той злосчастной табуретки. Последнее его воспоминание было такое: он искал комнату и, найдя, как ему сначала показалось, пустую, смог лечь только на пол, потому что кровать была занята. Теперь он платил за сделанный выбор страшной болью в теле. Собрав остатки имеющихся сил, он вновь открыл глаза. Судя по едва уловимым солнечным лучам, мало-помалу появляющихся в комнате, на часах не пробило и шести часов. Юноша больше не двигался, он продолжал сидеть бок о бок с неподвижной Софи, касаясь ее плеча своим. Он не смотрел на нее, но даже спросонья успел заметить страх, с корнями вцепившийся в ее лицо.
– Говори, – прохрипел Дилан. Горло высохло.
– Там Мона, – прошептала Софи. – Мона Милнз, второкурсница.
– Я очень рад за нее.
– Дилан, – не переставая шептать, Софи подвинулась и посмотрела в глаза другу. Тому пришлось сделать то же самое. – Она мертва.
Дилан не ошибся. Зеленый был его проклятым цветом.
Бывает, когда замираешь, в голове начинает играть мелодия. Ее никогда не существовало в реальности. Но она есть. Мир прячется в ней, в приглушенной и привередливой. Словно она – это ты, воплощенный в нотах.
Дилан услышал ее, когда вошел в грязную гостиную. В углах лежали смятые бумажки, на полу изредка встречались пятна от засохшего алкоголя, около дивана валялись осколки разбитого стекла; воздух пропитался запахом пота, похоти, горечи, духоты – это была норма, но одна деталь явно выбивалась из привычного месива – неподвижное тело, поперек перекинутое через мраморный стол.
Когда он, почти не дыша, будто бы стараясь не спугнуть маленького зверька, подошел ближе, музыка заревела. Она стала чистой истерикой, рваными клавишами, которые наполовину были вытянуты из пианино. Бледное лицо, свисающее с края стола, было почти полностью залито кровью, капля за каплей окрасившей пол; черты женского лица было не разглядеть, тело ее, костлявое и с повсюду выступающими венами, как неестественно сломанная пополам ветка дерева, повисло, закрытое черным платьем до колен, тонкие лямки которого спадали с хрупких плеч, которые, казалось, можно было раскрошить одним лишь нажатием на них.
Неосознанно, юноша представил себя в образе Саломеи, смирно ожидающей, когда палач положит голову Иоанна Крестителя на поднос в ее руках. Ему привиделось, что он стоял в церкви. Мраморный стол заменял алтарь, звуки, отбитые стенами, проникали в тело, а испепеленные огнем, скрученные бумажки были вместо икон. И подвал этот, грязный и старый, вдруг стал церковью. В то мгновение, когда Дилану захотелось встать на колени, он вспомнил, что уже не верил в Бога.
Всего шаг отделял его от лужи крови, к которой змеями тянулись солнечные лучи из приоткрытых штор. Приходилось напрягать все мышцы, чтобы не последовать за ними: тело требовало движения, любого движения, только бы двинуться, но глаза боялись двигаться, они боялись отпустить то, что видели перед собой, словно, сделай они это, тело сразу бы исчезло. Впрочем, Дилану не пришлось долго мучаться. Мгновение – и музыка исчезла. Юноша мелко вздрогнул, когда на плечо ему легла чужая рука. Софи. Он успел про нее забыть.
– Ты в порядке? – мелко прозвучало за его спиной.
– Конечно, в полном.
Софи прожевала ответ и убрала руку. Послышались отдаляющиеся звуки ее каблуков.
– Куда ты? – спросил Дилан, не оборачиваясь.
– За телефоном, – прохрипела Софи, останавливаясь на секунду. – Нам надо позвонить в полицию.
– Не боишься пойти подозреваемой?
– У меня есть ты для этой роли, – бросила Софи, видимо, возвращаясь в комнату, откуда они пришли.
Церковь погрузилась в тишину.
Глава 2
– Её убили, – объявил Мортимер, захлопнув за собой дверь комнаты. Он прошел через сидящих на полу друзей, следом прыгнув на свободную, идеально заправленную кровать, уместившись на подушке и закинув руки за голову. – Я зашел почти в каждую комнату и подобрался ко всем легавым: все говорят, что Мона была зарезана. И еще, – после небольшой паузы добавил он, – на ее груди, над сердцем, вырезали круг, понимаете, как закрученная нить.
– Зачем? —подал голос Фэлис, сидя около шкафа, будто в трансе.
– А мне известно? – вскинул бровь Мортимер.
– Это сделали перед убийством или после? – вмешался Дилан. Он отошел от вида мертвого тела с точки зрения души, но оно все еще непрерывно мелькало перед его глазами для выяснения деталей, которые он мог под моральным гипнозом и оцепенением, присущим каждому человеку, не заметить, упустить из виду. Облокотившись на кровать, где лежал его близнец, он нахмурил брови, пытаясь ухватиться за какую-то мысль, которая привела бы его на правильный путь для размышлений. Не дождавшись ответа, Дилан сразу сказал: – После, верно? Иначе мы бы услышали.
– Совершенно верно.
– Зачем тебе об этом знать? – поинтересовался Мэрион, сидя в углу с книгой в руках. Мортимер, учуявший новый голос, повернул в его направлении голову, следом кивнув на название книги: «Улисс».
– Весело? – усмехнулся он.
– Просто замечательно, – ответил Мэрион с непроницаемым лицом. – Дальше двадцати страниц я не ушел.
– Двадцать? – спросил Фэлис, последовав, заинтригованный, за темой разговора. Он не хотел говорить о серьезных вещах, которые требовали от него холодный рассудок. – Я не прочитал даже десяти.
– Ну, – протянул Мортимер. – Счастливые люди. В меня насильно впихнули эту книгу на втором курсе.
– Не ври, – слабо рассмеялась Джойс с другой стороны комнаты, сидя около туалетного столика. – Прочитал залпом лет в семнадцать, а потом бегал с горящими глазами, не так ли?
– Глаза после таких книг потухают, дорогая, – улыбнулся Мортимер.
В комнате возобновилась тишина.
Когда в заброшенном корпусе пробило шесть часов утра, стол окружили шесть студентов. Стопы их при виде случившегося совсем скоро вросли в пол, запачканный пылью и водкой. Донельзя медленно протащились следующие двадцать минут – и зал начали заполнять люди, как муравьи муравейник: полиция, медики, учебный состав и студенты, постепенно выползавшие из коридорной глубины по мере усиливавшегося шума.