Ваня рос добрым и весёлым пареньком. Родился он в двадцать пятом году, закончил пять классов школы, на три класса больше, чем бабушка. Нужно было работать, чтобы прокормить большую семью, и чем старше ребёнок в семье, тем меньше он ходил в школу. Ваня был самым образованным.

Отец их – Щербина Наум Фомич – шил и чинил обувь, а какая в станице обувь? – чуни да галоши. Мать, Пелагея Петровна, не разгибалась в колхозе и дома, хоть и всего хозяйства было у неё – корова. Вот корову, Любку, и пас младшенький Ваня, вместе со станичным стадом, и приносил в семью, что люди дадут: когда крупы какой, когда молока кувшин.

Бедно жили на Кубани в довоенные годы. Партия проложила курс на индустриализацию. Страна надрывала жилы на социалистических стройках. А строителям нужен хлеб. И рабочим на заводах. И железнодорожникам… Армия была крепкая у советской власти. Солдату нужен хлеб. И обмундирование. И командирам красным сапоги хромовые и портупеи хрусткие. И танки БТ быстроходные, и самолёты для сталинских соколов. И всё лучшее в мире.

Станичные парни с охотой шли на военную службу. Провожали их с оркестром. А встречали, как героев. После армии можно было как-то ухитриться и паспорт получить, а с паспортом уехать в город и на завод устроиться, где зарплата и паёк. А можно было в армии на сверхсрочную остаться, на казённых харчах. Радовались тогда в семьях призыву, хоть и плакали матери. Жалко ведь сыночков. Ведь оно то финская, то Хасан. И гибли хлопцы. То у Турков горе, то по Советской, у Жижерь.

Но отслужил и Михаил в кавалерии, и Николай в сапёрах. И всё благополучно, никуда не попали на войну, и начальство хвалило, слало Науму Фомичу и Пелагее Петровне благодарственные письма. Читали их всей станицей. Слёзы тогда текли по огрубевшим родительским лицам. Каких сынов вырастили!

Летом сорок второго танки и мотопехота группы армий «А» фельдмаршала Листа, развивая наступление в направлении грозненских месторождений, ворвались на Кубань. Краснодар был сдан. Красная армия с тяжёлыми боями отступала. Через станицу шла измотанная маршами пехота, везли раненых. Бабушка видела, как бежали последние пехотинцы по-над домами, уже под разрывы немецких мин. Потом вошли немцы, загорелые, с засученными рукавами (эти рукава почему-то всем запомнились). Мой дед ушёл в горы в партизанский отряд. Бабушка с пятилетним Андрюшей (моим дядей) пошла жить к родителям.

Двадцать пятый год забрать в армию не успели – рано им ещё было, и эвакуировать не успели – немцы прорвали оборону стремительно и совсем не в том месте, где предполагало советское командование, и куда стянуло резервы. Семнадцатилетний Ваня остался в оккупации. К тому времени получили уже похоронку на Николая, а от Михаила никаких вестей не было.

Об оккупации бабушка рассказывала только, что никого не повесили, что так же гоняли в колхоз, только староста, а не председатель. Стояла в станице немецкая санчасть и румынский обоз. Каждый день из санчасти к Пелагее Петровне приходил немец и требовал: «Один стакан моляка». А два румына, один пожилой уже, другой помоложе, по вечерам приходили к Науму Фомичу, приносили какие-то продукты, пили чай, разговаривали (неизвестно, на каком языке). Тот, что помоложе, показывал на Андрюшу и говорил, что дома у него такой же сын и совсем маленькая дочка. Однажды румын вошёл во двор и повёл корову Любку к калитке. Выбежала вся семья, и Наум Фомич сказал: «Ты дывы!.. Шо ты робышь?! Чим я буду их кормыть?!» И румын выругался, бросил корову, зашёл в соседний двор, взял там корову и увёл.

Перед тем, как немцы ушли, станицу бомбила наша авиация. Наум Фомич вырыл в огороде три окопа. Прятались в них. В одном сидел Наум Фомич с Пелагеей Петровной (чтоб если умереть, то вместе), в другом – Ваня, а в третьем – бабушка с Андрюшей.

А больше всего бабушке запомнилось немецкое отступление, как вязли и разбрызгивали грязь танки, тянулась пехота в шинелях, со шлемами на поясах, везли раненых в повозках; и особенно запомнились огромные немецкие лошади-битюги.

На ночь у Щербин останавливались офицеры. Пили и играли в карты. А утром офицер подарил бабушке отрез сукна на пальто Андрюше, и карты тоже они забыли. Долго хранили эту красивую колоду в семье, но заиграли потом. И забыли ещё немцы одеяло, и бабушка зачем-то побежала с этим одеялом их догонять, но немцы посмеялись и одеяло не взяли.

– Скаляться, гогочуть. А чего им весело?..

Когда пришли наши, двадцать пятый год сразу забрали. Свезли их, стриженых, со всей Кубани в станицу Афипскую. И водили там в кино в подштанниках – чтоб не сбежали. Вписали им в личные дела: «находился на оккупированной территории» – клеймо. А смывать это клеймо требовалось кровью.

Третьего мая сорок третьего года пополненную новобранцами 328-ю стрелковую дивизию вывели из резерва и бросили в бой в районе станицы Крымской. Немцы успели закрепиться на заранее подготовленных позициях. Соединения 56-й армии генерала Гречко взламывали оборону противника. Окрепшая советская авиация господствовала в небе Кубани, а артиллерия не жалела снарядов. Не жалели и людей… Вперёд!.. Над немцами нависла угроза отсечения всего южного крыла фронта. Маячил призрак нового Сталинграда. Укрепления «Голубой линии», как дамба, должны были сдержать лавину русской пехоты и танков.

Однорукий Худына, бабушкин сосед, уцелевший на войне, рассказывал ей, что, когда пошли в атаку, сгрудились пацанята эти в кучу и метались то вперёд, то вдоль линии огня. И кричали: «Ма-ма!.. ма-а-а-мо-о-чка!»

И захлёбывались «машиненгеверы», и сдавали нервы у пулемётчиков. И ворвались в траншею русские, но не было среди них парней двадцать пятого года рождения.

Ваню в том бою ранило. Ему повезло. Приезжал он на побывку домой после госпиталя. Ездили они с Марусей на подводе в поле. Смеялись и бегали между стогов, как дети. Плакала бабушка, вспоминая эти последние денёчки с Ванечкой, любимым её братиком.

В том же сорок третьем получили от Вани письмо: «Батя, мама и сестра Маруся… я теперь служу при штабе и теперь может останусь живым…» А через месяц пришла похоронка.

1

Сначала в комнату вошёл дедушка. Покрутился громко и громко спросил:

– Миша, ты спишь?.. Сева, а ты спишь?..

Дедушка не получил ответа и вышел, а Сева с Мишей лежали недвижно, как заговорщики, но вдруг дружно вскочили на диванах и рассмеялись – какой сон тут может быть!

Уже слышалось в позвякиваниях посуды бабушкино из кухни:

– Сева, Миша-маленький, подъём, господа офицеры!

«Господа офицеры» встали и направились умываться в ванную. Зарядку бабушка отменила, и разбудили их поздно. Сейчас до завтрака можно ещё успеть выбежать в сад, там уклониться от дедушкиных заданий и проверить позиции.

«Господа офицеры» – бабушкина новая ирония после фильма «Адъютант его превосходительства», а вообще бабушка любит говорить, что лакеев отменили в семнадцатом году, что Ленин ненавидел буржуазию и что дедушка умён, как Дом Советов. Имея в виду, что он, наоборот, бывает и не умён. Ещё бабушка часто использует выражения «всюду-везде» и «жуть!», а июнь с июлем произносит «юнь – юль». Миша-маленький над этим подтрунивает. Он умеет смешно передавать чужие интонации.

– Миша, дети! Сколько можно ждать?!.. – это уже бабушка зовёт к завтраку.

Дети с радостью бросают сапки в малиннике (не удалось избежать дедушкиного задания), бегут в дом и вот уже сидят за столом у большой сковороды с картошкой. Руки их помыты и проверены.

А дедушку (Мишу-большого) ещё долго нужно выкрикивать. По пути он поправит покосившуюся тычку, подвяжет недосмотренную гроздь винограда, зайдёт в сарай, ещё чего-то там поднимет на место или перенесёт, а потом уже дойдёт до стола: – Что, готово уже, Лидочка?

– Иди к чёрту и диаволу! Куда! Руки мыть!..

Дети смеются. Сейчас дедушка смешной. Будто бы он, как и они, – «дети», провинился, застукан бабушкой и тоже усажен за стол. Моет руки сейчас. А мыть их бесполезно. Руки у дедушки огромные, коричневого цвета, все в чёрных, забитых землёй трещинках.