Мы погрузили в шишигу баллоны. Михайлову не хотелось ехать ночью и в дождь, он нервно сжимал тонкими пальцами окурок и тянул время: «Ну, давай»…

Через неделю я, как сержант, заступал в наряд по столовой, помощником дежурного. После обеда мы пошли в санчасть. Санинструктор вышел на крылечко: «Жалобы на здоровье есть?» – «Нет». В части наряд получил подменку и завалился спать: перед заступлением положен сон.

Михайлов был в этом наряде по столовой. К нему из Чебоксар приехала мать, он не стал отдыхать, а пошёл к ней на КПП. От наряда его никто не освободил.

В мои обязанности входило привести людей в столовую, проверить, все ли на месте. Ещё я получал на наряд дохлые шайбы масла. Солдаты заступали в столовую десятки раз, почти через день: прекрасно знали, что им делать и без моего руководства.

Михайлов стоял на мойке посуды. После ужина пришёл наконец прапорщик – дежурный по столовой. Он обнаружил, что Михайлов пьян, схватил его за шиворот и поволок в казарму, к ответственному по части.

Майору Бубуку новые звезды не светили, он готовился к пенсии, имел квартиру, строил дачу за городом и мечтал крепко обосноваться на марийской земле. Майор проявил только необходимую строгость должностного лица. Он снял разгильдяя с наряда, а так как тот начал буянить и попытался куда-то убежать, приказал старшему сержанту Плющу закрыть его в сушилке для протрезвления. Трезвеют обычно в прохладных помещениях, но в казарме такого, да ещё чтобы закрывалось на замок, не оказалось.

Плющ связал для надёжности руки Михайлову брючным ремнём, для порядка дал в зубы и закрыл в сушилке. Ночью Михайлов развязался и на этом же ремне повесился.

Военная прокуратура проводила расследование. Из кабинета, занятого следователем с погонами капитана, выходили раздражённые офицеры – все неприятности на их голову сыпались из-за бестолковых бойцов, которым почему-то не живётся спокойно.

Солдаты ждали очереди, не скрывая оживления, – они получили хоть какое-то развлечение, радовались возможности отдохнуть от нудных работ на территории и в боксах.

Старослужащим, а особенно сержантам, пришлось туго. И так всегда красная рожа Плюща сделалась малиновой от переживаний: следователь допрашивал его особенно тщательно и заставил писать объяснительную по случаю неуместного рвения в службе – под дембель наклёвывалась статья «неуставные взаимоотношения». «Ну не сволочь этот Михайлов?!»

Я тоже подробно рассказывал о том, как личный состав наряда якобы готовился к службе: по уставу и под чутким руководством товарища прапорщика (конечно, нас успели проинструктировать). Похожий на гестаповца следователь вкрадчиво советовал мне не врать, посмотрел пронзительно и задал вопрос: «Почему солдаты не подшили подменное обмундирование?» Я ответил, что за два года службы ни разу не видел, чтобы в армии подшивали подменку, и с тем был отпущен.

Капитан юстиции нервничал: ни одной зацепки в таком, казалось, простом деле.

Изучение найденной под сиденьем шишиги пачки писем от девушки не внесло ясности. Девушка не писала о расставании, о том, что нашла другого и выходит замуж. Она ждала Михайлова и скучала.

Приезжала мать, деревенская матрона, и слёзно клялась, что «ничего такого» не говорила и девочку она знает – хорошая девочка.

В части Михайлова не били, он уже отслужил год, в расположении появлялся редко, больше времени проводил в разъездах и в автопарке, на продажах бензина не попадался, за машиной следил.

Выяснилось, что мать Михайлова, когда навещала сына, сунула ему по материнской доброте бутылку водки; что распил он её в автопарке с земляком, водителем из ТРБ, и потом добавил в расположении одеколоном. Но мало ли кто напивается, – солдат уж при каждом удобном случае.

Причина, по которой нормальный боец взял вдруг и повесился, даже в пьяном состоянии, отсутствовала.

Когда дневальные сняли тело с петли, сержант Кудинов пытался оживить труп искусственным дыханием и сломал два ребра. Да ещё след от зуботычины Плюща… Короче, комитет солдатских матерей поднял шум. Впечатлительные женщины твёрдо уверились в том, что Михайлова убили, а потом инсценировали самоповешение. Что-то вышло в прессе об издевательстве «дедов» и пособниках убийц в офицерских погонах. Бубуку в послужной лист впаяли неполное служебное соответствие, командиру части объявили выговор.

В день, когда лейтенант Толстолужский повёз гроб в Чебоксары, тоже шёл дождь. Я забивал баллоны в компрессорной и вспоминал взгляд Михайлова за неделю до смерти. «Ну, давай», – сказал он мне тогда, машинально выронил потухший окурок, хлопнул дверью и растворился в ночи под вой мотора.

С руками за спину, в белой фуражке легионера и камуфляже под джунгли, перед строем прохаживается капрал-шеф8, ветеран 13-й полубригады. Суетливые французы выбегают из казармы, застёгивая синие мастерки на ходу.

Капрал-шеф негромко ругается по-немецки: «шайзе…»

Прохаживаясь перед строем вот уже девять минут, он мысленно махнул рукой на этих недоумков – французов.

Русские давно стоят, один к одному. Это крепкие парни. Они не ёжатся от холода, как французы. Капрал-шеф взглянул на русских одобрительно: «Гутэ зольдатэн!» Ему скучно прохаживаться и ждать доходяг-французов. Ему хочется поговорить с русскими.

Поправив белую фуражку, капрал-шеф подходит к строю. Обращается к левофланговому волонтёру:

– Насьоналите?

– Русский.

– Спецнас?

– ВВ, внутренние войска.

– А… Спецнас!

Капрал-шеф идёт дальше:

– Насьоналите?

– Русский.

– Насьоналите?

– Русский.

– Насьоналите?

– Русский.

– Спецнас?

– Артиллерия.

– Спецнас…

– Насьоналите?

– Украина.

Капрал-шеф задумался. Он расправляет морщины под козырьком фуражки. Махнул рукой: – Русский!

– Насьоналите?

– Эстония.

– …Э-э… Русский!

Следующим стоит сенегальский негр.

– Русский?

– Но-но…

Русские валятся от смеха. Капрал-шеф оборачивается к ним с улыбкой на тонких губах. Последние французы выбежали из казармы и стали в строй.

Капрал-шеф обводит строй взглядом. Строго смотрит на опоздавших. Строй замирает. Капрал-шеф поворачивает строй французской командой и французской командой, с выдержкой, командует: «Ан аван… марш!»

Волонтёры идут в черноту самого раннего утра. Подъём здесь в четыре. Русские идут, а сонные французы бредут. Вдруг капрал-шеф командует по-русски: «Стой!» Русские останавливаются, они улыбаются. Французы налетают на их спины. Капрал-шеф приводит строй в порядок, делает внушение французам. Миша Кудинов (здесь он Курский) переводит своим: «…Я говорю русским на французском… они понимают… Я говорю на русском… они понимают… Я вам говорю на французском – вы не понимаете… Говорю на русском – вы не понимаете…»

Строй огибает крыло форта. «Альт!.. Дэми тур а друат!» Строй поворачивается направо. «Рэпо». Капрал-шеф взбегает по ступенькам, стучит в дверь. Окна столовой черны. Наконец вспыхивает свет в прихожей. Доносится ворчанье повара, капрал-шефа впускают. Волонтёры негромко переговариваются…

– Капораль-шеф!.. Капрал идёт…

Капрал-шеф сходит по ступенькам. Улыбается, объясняет для русских: – Мадмуазэль дормир, – приложил руки к уху, – капораль-шеф трэ нэрвоз.

Миша переводит: «Мадмуазель спит, капрал-шеф (повар) очень нервный». Русские смеются.

«Гард а ву!.. Дэми тур а друат!.. Ан аван… марш!» – командует капрал-шеф, и волонтёры идут обратно. Они рассядутся в классе, с автоматом с напитками и пепельницей из старой французской каски, чтобы прийти позже. Раз мадмуазель дормир. Мадмуазель – вольнонаёмная помощница повара. Для француженки это очень даже интересная блондинка.