несколько минут после выхода на заданную высоту. Впереди по курсу среди

ночной тьмы заиграли зарницы. Увидев их, летчики сразу вспомнили грозу, прокатившуюся над аэродромом незадолго до вылета. Неужели это она? Вроде не

должна бы здесь быть: синоптики обещали, что грозы уйдут от намеченною

маршрута полета в сторону.

Но — та самая или другая — гроза была уже совсем близко. Времени для

особенно долгих раздумий не оставалось. Надо было решать: лететь ли прежним

курсом дальше или отворачивать в сторону?

Нет, не следует чрезмерно упрощать сложившуюся ситуацию. Проще всего

было бы назвать решение лететь вперед безграмотным или явно

авантюристическим. Но тогда вообще и разговаривать было бы не о чем. А речь

идет о вещах куда более тонких, чем, скажем, бездумное стремление летчика ни с

того ни с сего влезть на тяжелой, перегруженной, неманевренной машине прямо

в грозу.

Дело в том что грозы прямо перед самолетом действительно не было.

Впереди, над самым горизонтом, просматривались звезды. Однако оценить

сколько-нибудь точно, насколько ниже летящих самолетов останется верхушка

грозовых облаков, было невозможно: что ни говори, ночь есть ночь. И конечно, благоразумие требовало отвернуть от этой опасной, так нечетко ограниченной

зоны. Такое решение диктовалось всем многолетним, нелегко доставшимся, а

потому особенно весомым авиационным опытом.

Внезапно впереди и ниже ведущего самолета загорелось сразу целое поле

ярких зарниц.

— Это было похоже на черный мраморный стол, весь в сверкающих

золотистых разводах, — рассказывали мне потом участники этого на всю жизнь

запомнившегося им полета.

И тут второй летчик ведущего корабля сдержанно спросил: 366 — Не притянет нас она? Может быть, лучше обойдем?

Настаивать он не мог. Не мог, несмотря на то, что прослужил в авиации

значительно дольше, чем командир корабля, и образование имел посолиднев, да и

по всему складу своего характера лучше умел, принимая какое-то решение, учесть все многообразие конкретных обстоятельств. Но он был вторым пилотом в

тот день. И прекрасно понимал, что какие бы то ни было споры с командиром

корабля, особенно в сложной обстановке, сами по себе таят порой не меньшие

опасности, чем даже явно ошибочное решение командира.

А командир встретил замечание своего коллеги молча. Лишь через некоторое

время он предпринял попытку, правда, не обойти зону гроз, но хотя бы оставить

ее пониже под собой. Двигатели были выведены на режим полного газа, и

тяжелый корабль натужно, метр за метром, полез вверх.

Но было уже поздно. События помчались в непрерывно ускоряющемся

темпе: каждая секунда приносила новое и, увы, все более тревожное. Исчезли из

виду звезды на небе. По фюзеляжу заскользили какие-то странные, светящиеся

изнутри, розовые облачные клочья.

Еще мгновение — и могучий нисходящий поток рванул машину вниз. Не

успел экипаж опомниться, как оказался в самой толще грозовой тучи.

И вот тогда-то и началось!

* * *

Огромный корабль, которому, можно сказать, по штату было положено

переходить из режима в режим медленно, плавно, с солидной неторопливостью,

— этот самый корабль, будто лишившись поддерживающих его крыльев, падал

— именно падал, а не снижался! — в глубь черной облачности.

Воздушные порывы швыряли его с борта на борт, гнули крылья,

наваливались так, что трещали заклепки, на фюзеляж.

Машину несло вниз на сотни метров в секунду. Впрочем, назвать точную

цифру вертикальной скорости было невозможно: стрелки приборов метались по

своим циферблатам как угорелые, ни на мгновение не останавливаясь в каком-то

более или менее определенном положении.

367 Кругом сверкали молнии. И вот, наэлектризованный до предела, засветился

каким-то странным, неровным светом сам корабль, забегали огоньки по

поверхности крыльев и фюзеляжа, полетели искры с концов консолей, а на

штангу, торчащую из носа самолета — перед самыми лицами полуослепленных

летчиков, — сел огромый кипящий огненный шар.

Ярким пламенем горели окружавшие со всех сторон машину облака.

«Наверное, так выглядит изнутри работающая домна», — рассказывали потом

обо всей этой переделке наши товарищи.

Один за другим самопроизвольно выключались двигатели — их входные

устройства в таких потоках работать, конечно, не могли. Второй летчик упорно

запускал их вновь, но угнаться за темпом событий было нелегко: не успевал

запуститься один двигатель, как выходил из строя другой. Выл момент, когда не

работали три двигателя из четырех!

Надо отдать должное экипажу — он не растерялся.

Оба пилота — и командир корабля и второй летчик — не опустили руки: тогда уж ни единого шанса на спасение не осталось бы наверняка! Работая, сколько хватало сил, штурвалами и педалями, они старались удержать самолет в

каком-то более или менее приемлемом положении в пространстве, как говорится

— лишь бы не вверх колесами. Сидевший у экрана бортового радиолокатора

штурман отрывочно командовал: «Левее. . правее. . прямо...» — ему, единственному в экипаже, было в какой-то степени видно расположение зон

особенно интенсивной грозовой деятельности.

Больше предпринять было нечего...

К счастью, все это мы впоследствии узнали по рассказам экипажа самолета, а

не по разрозненным остаткам, собранным аварийной комиссией, хотя, говоря

откровенно, по всему ходу дела следовало скорее ожидать последнего.

Когда гроза в конце концов выплюнула из своих недр многострадальную

машину, выяснилось, что за несколько десятков секунд потеряно без малого пять

километров высоты! В нормальной атмосфере самолет этого типа никаким

способом — даже в пикировании — не мог бы снизиться так энергично.

Ни о каком дальнейшем выполнении задания, разумеется, не могло быть и

речи. Стояла другая задача: как-нибудь потихоньку добраться домой.

368 И это удалось — дальше полет протекал без приключений, а последующий

тщательный — до последней гайки — осмотр на земле показал, что конструкция

самолета выдержала выпавшую на ее долю встряску блестяще: существенных

повреждений в машине не оказалось. Дотемна обгорели капоты двигателей, местами деформировалась обшивка крыльев и фюзеляжа, но основные силовые

узлы остались целы. Впрочем, последнее обстоятельство следует отнести прежде

всего к чести тех, кто конструировал и рассчитывал самолет на прочность, а не

тех, кто на нем летал. Ход испытаний в результате всего происшедшего так или

иначе прервался на срок гораздо больший, чем потребовался бы из-за обхода

грозовой облачности стороной. Не зря говорится, что наши недостатки суть

продолжения наших же достоинств, только в гипертрофированном их виде.

Так и тут: похвальное стремление — точно, без отклонений, выполнить

задание во что бы то ни стало, — проявленное в чрезмерной дозе, привело к явно

нежелательным — хорошо еще, что не к трагическим — последствиям!

А как второй корабль? Что случилось с ним?

Его экипаж во главе с командиром — летчиком-испытателем Б. М.

Степановым — своевременно оценил возможные последствия неприятного

соседства грозовой зоны и был, если можно так выразиться, заранее настроен на

то, что — ничего не поделаешь — надо отворачивать!

И как только потенциальная угроза вляпаться в грозу превратилась в почти

свершившийся факт — когда заиграл своими разводами «мраморный стол» и на

фоне его всполохов исчезли из виду огоньки ведущего корабля, — Степанов

энергично отвернул машину в сторону.

Второй корабль в грозу не попал...

Казалось бы, оценка действий обоих экипажей и прежде всего их командиров

— ясна?

Не тут-то было! Значительная часть общественного мнения (правда, по