обнаружили. Странное поведение своенравного штыря сколько-нибудь

убедительного объяснения так и не получило. Поврежденный участок обшивки

крыла был отремонтирован, и самолет признан годным к дальнейшим полетам.

Это очень соблазнительно, когда идет срочная работа и ее угрожает прервать

какое-то непонятное, требующее размышлений явление, назвать это явление

ерундой и вынести бодрую резолюцию: «Не обращать внимания». И на сей раз

(как, к сожалению, и во многих других случаях) этот могучий соблазн легко

одержал верх над слабым голосом рассудка, который, конечно, не мог совсем уж

начисто молчать в сознании людей, руководивших экспериментом.

«Як-третий» был возвращен после осмотра и «холодного ремонта» на

аэродром, заправлен горючим, смазочным, сжатым воздухом и, управляемый

теперь уже другим летчиком — С. Н. Анохиным, вновь оторвался от бетонной

полосы.

Радио донесло на командный пункт краткое сообщение:

— Высоту набрал. Начинаю работать.

Но благополучно выполнить задание до конца Анохину не удалось.

266 Начав очередную фигуру, он услышал громкий треск, и в то же мгновение

машина рванулась в сторону так резко, что летчика со страшной силой ударило

виском о фонарь кабины, а рукой и плечом — об ее жесткий борт.

У самолета отлетело крыло!

Истребитель — вернее, то, что от него осталось: фюзеляж с нелепо торчащим

единственным крылом — беспорядочно падал, то вертясь, как кленовый лист, то

кувыркаясь через мотор, то выделывая совсем ни на что не похожие пируэты.

Привязанного ремнями к креслу летчика швыряло по кабине, ударяя об ее

выступы и торчащие рычаги так, что он долго не мог ухватиться за шарик

аварийного сброса фонаря. Один глаз ничего не видел, но сквозь кровь, заливавшую второй, Анохин разглядел этот шарик — самую нужную сейчас вещь

на свете! — и, изловчившись, дернул его.

Дернул одной рукой, потому что другая остро болела и не слушалась своего

владельца — потом выяснилось, что она была сломана о борт кабины.

Вот — тоже одной рукой и тоже с немалым трудом — раскрыт и замок

привязных ремней. Казалось бы, ничто больше не удерживает Анохина в

самолете. Но это не так! Ничто — кроме перегрузки; непреодолимо мощных сил

инерции, прижимающих летчика к сиденью кресла так, будто на его плечи село

еще несколько человек такого же веса.

Используя каждую секунду временных спадов перегрузки, цепляясь здоровой

рукой за обрез фонаря, отвоевывая один драгоценный сантиметр за другим, преодолевал Анохин полметра расстояния, отделявшего его кресло от

спасительного потока забортного воздуха.

Впрочем, спасительным он станет только тогда, когда тело летчика будет

подхвачено им. А пока задувающий в кабину поток действует заодно с

перегрузкой: старается отнять у борющегося за свою жизнь человека завоеванные

с таким великим трудом сантиметры, запихнуть его обратно внутрь машины, не

выпустить на волю!..

До земли было уже совсем недалеко, когда это напряженное единоборство

закончилось победой Анохина а ему удалось вырваться наружу.

И тут — новое дело! — не оказалось на месте, в кармашке у левого плеча, парашютного кольца — выкра-267

шенной в яркую красную краску скобы, за которую надо дернуть, чтобы раскрыть

парашют.

Во время дикой свистопляски в кабине беспорядочно падающего самолета

кольцо, по-видимому, выпало из своего кармашка и болталось на тросике где-то

возле него.

И Анохин сумел, ничего не видя, нащупать это не ко времени затерявшееся

кольцо, выдернуть его и раскрыть парашют.

Все дальнейшее — приземление в болото, возвращение на аэродром, длительное лечение в госпитале — было по сравнению с только что пережитым

если не легче, то, во всяком случае, обычнее. Но одного глаза в результате этой

аварии Анохин все-таки лишился. .

Он остался в живых исключительно благодаря собственной выдержке, хладнокровию, квалификации мастера парашютизма, даже физической силе. Все

это бесспорно. Но я усматриваю в случившемся и другую, не менее важную

сторону.

Штырек механического указателя положения шасси честно сигнализировал о

«третьем звонке» перед разрушением крыла — его опасных остаточных

деформациях, возникших еще в предыдущем полете. И однако, столь очевидный

сигнал остался непонятым и не принятым во внимание.

Это вообще бывает чаще, чем принято думать, что машина перед тем, как

«взбрыкнуть», предупреждает людей о своем недобром намерении. Но

предупреждает почти всегда еле слышно, как бы шепотом. Надо иметь тонкий, изощренный слух, чтобы услышать ее.

Здесь же машина не шептала, а, можно сказать, громко, в голос кричала о

своей неисправности. Почему этот голос не был услышан? Думаю, что не по

недостатку квалификации руководителей работы, а прежде всего под

гипнотическим воздействием пресловутого «давай, давай!».

Знания, те самые знания, которые, как мы установили, должны сопутствовать

смелости, подкреплять, а порой и подменять ее, на сей раз своей миссии не

выполнили.

* * *

Одним из сильнейших элементов воздействия на психику летчика, едва ли не

самым серьезным испытанием его волевых качеств принято считать так назы-268

ваемую оторванность от людей и всего земного, одиночество человека в трудной

обстановке полета.

При подготовке первой группы космонавтов к орбитальным полетам вокруг

Земли им всем пришлось даже пройти через специальное испытание в

сурдокамере — наглухо закрытом, звуконепроницаемом, полностью

изолированном от внешнего мира помещении, в котором испытуемые жили в

течение полутора-двух недель. Предполагалось, что реакция на длительное

одиночество позволит судить о психической устойчивости космонавта.

Не берусь судить, как для космонавтов, но применительно к пилотам, летающим в пределах атмосферы, сила влияния «оторванности от всего земного»

кажется мне несколько преувеличенной.

Особенно после внедрения двусторонней радиосвязи.

Радио дошло непосредственно до летчика уже при жизни нашего

авиационного поколения и — не будем скрывать — поначалу было принято

летающей братией без особого энтузиазма. Причиной тому послужил не один

только присущий грешному человеку консерватизм; первые образцы бортового

радиооборудования были действительно чрезвычайно неудобны, чтобы не сказать

— мучительны. Жесткие чашки вмонтированных в шлем телефонов (эту

комбинацию так и назвали «шлемофон») больно давили на уши. Плоские бочонки

ларингофонов, плотно прижатые на резинке к шее, — иначе сколько-нибудь

внятная передача была невозможна, — вызывали непроизвольные ассоциации с

казнью через повешение. Шум, треск и помехи передаче и приему были таковы, что первые радиопереговоры в воздухе напоминали классическое собеседование

двух полуглухих старух:

— Здорово, кума!

— Купила петуха. .

Впрочем, удивляться этому не приходится: дело было, что ни говорите, очень

новое. Удивительно скорее другое: всего через несколько лет полеты без

надежной двусторонней радиосвязи стали представляться каким-то диким, немыслимым анахронизмом.

Медовый месяц непосредственного общения летчиков с радиотехникой

привел (как и положено всякому медовому месяцу) даже к некоторым

излишествам. Руководители полетов, стоя на старте с микрофоном в руках, сначала стали давать летчикам на борт ин-269

формацию о ветре и обстановке на аэродроме (что заслуживало безоговорочного

одобрения), затем начали указывать на видимые с земли — или предполагаемые

— ошибки пилотирования (что уже следовало делать далеко не всегда и во

всяком случае, с большой осторожностью), и, наконец, некоторые из них, войдя

во вкус, перешли к непрерывному словесному аккомпанементу под руку летчику.