экзотических: от посадок без выравнивания — своеобразного утыкания в землю с

полной вертикальной скоростью снижения до перескакиваний на разбеге и

пробеге через бревно, положенное на полосе, с целью спровоцировать — а затем, конечно, детально исследовать — вибрации типа «шимми», которым в некоторых

случаях подвержено носовое колесо трехколесного шасси.

Но все самые необычные номера были уже проделаны, когда в один

прекрасный вечер мы полетели на нашей трехколеске по одному из последних

оставшихся заданий. Наблюдателем в кормовой кабине был на этот раз сам

конструктор машины — И. П. Толстых.

Первые полеты «птеродактиля» неизменно привлекали внимание широкого

контингента зрителей и болельщиков. Но всякая новинка быстро приедается: на

158

смену ей в изобилии приходят следующие. И в этот вечер наш взлет никем уже

не воспринимался как сенсация.

Взлетев и набрав по прямой метров двести высоты, я посмотрел влево.

Воздушное пространство со стороны предполагаемого разворота было свободно.

Убедившись в этом, я, как положено, чуть-чуть прижал самолет — опустил

немного его нос, чтобы получить нужный в развороте избыток скорости.

Внезапно что-то черное мелькнуло в поле моего зрения. В ту же секунду

раздался резкий, как при взрыве, звук. От сильного — прямо в лоб — удара

помутилось сознание. Наверное, я пришел в себя очень быстро — не позднее чем

через несколько секунд, иначе вряд ли успел бы выпутаться из создавшегося

положения, столь же малоприятного, сколь и необычного.

* * *

Во всяком случае, открыв глаза, я увидел окружавший меня мир в розовом

свете — к сожалению, не в переносном (что в те времена считалось

заслуживающим всяческого поощрения), а в самом прямом, буквальном смысле

этого выражения. И заливной луг, раскинувшийся по соседству с нашим

аэродромом, и извивающаяся речка, и даже плывущий по ней пароход виделись

мне будто сквозь очки с розовым светофильтром. Голова болела так, словно по

ней долго колотили чем-то тяжелым. А прямо в лицо била плотная холодная

струя встречного воздуха, врывавшаяся в кабину сквозь вдребезги разбитое

переднее стекло (автомобилисты называют его «ветровым», и тут-то я понял, насколько безукоризненно точен этот термин). Впрочем, этой холодной струе я

должен быть до конца дней своих глубоко благодарен — без нее вряд ли столь

своевременно вернулось бы ко мне сознание.

Среди осколков, еще державшихся по краям переплета кабины, был зажат

какой-то странный темный предмет неопределенной формы, от которого все

время отлетали клочья, неуклонно ударявшие меня по голове (больше им, впрочем, и деваться было некуда).

Не сразу сообразил я, что этот таинственный предмет — убитая при

столкновении с самолетом птица.

159 Не сразу потому, что поначалу было не до нее: все мое внимание привлекли

иные — гораздо более важные в тот момент — обстоятельства: самолет под

довольно крутым углом, опустив нос, шел к земле. До нее оставались уже

немногие десятки метров. По-видимому, потеряв от удара сознание, я грудью

навалился на штурвал и таким образом невольно перевел машину в режим

энергичного снижения.

Вытащив самолет из этого чреватого существенными неприятностями

состояния, я кое-как выполнил «коробочку» вокруг аэродрома и посадил — нет,

вернее, не посадил, а плюхнул «птеродактиля» на бетонную полосу. Вот когда

неожиданно пригодилась крайняя нетребовательность к точности пилотирования

на посадке, присущая самолетам, имеющим шасси подобной схемы!

Сразу после посадки, еще на пробеге, я опять завалился на штурвал и

позволил себе роскошь снова — на сей раз уже более капитально — потерять

сознание. Благо и прямолинейное направление пробега трехколеска отлично

сохраняла сама.

Однако сколь ни сильны были переживания, доставшиеся в этом полете на

мою долю, еще хуже было положение наблюдателя. Судите сами: в тот самый

момент, когда благополучно выполнен ответственный этап полета — взлет — и

экипажу положено немного размагнититься, в этот самый момент он чувствует

удар, откуда-то спереди в его кабину врывается струя забортного воздуха, и

машина, опуская нос, устремляется к земле! Выброситься с парашютом явно не

успеть: для этого чересчур мала высота. На вызовы по СПУ — самолетной

переговорной установке — летчик не отвечает. Что делать?. И тут-то

наблюдатель с ужасом замечает, что врывающаяся в его кабину воздушная струя

несет с собой. . кровь! Множество горячих капель крови! Никаких сомнений не

остается: летчик убит или по крайней мере тяжело ранен, что при создавшейся

ситуации, в сущности, одно и то же.

Но на этом чудеса не заканчиваются. Игорю Павловичу, наверное, подумалось, что от нервного перенапряжения у него начались галлюцинации: вместе с кровью поток воздуха начал гнать в его кабину.. перья! Настоящие

черные перья, источником которых организм летчика, даже сколь угодно тяжело

раненного, вроде быть не мог. . Конечно, галлюцинация!.

160 Здоровенный старый грач, на которого мы налетели, — вернее то, что от него

осталось, — застрял в переплете фонаря и так и был доставлен на землю. Но при

этом изрядно досталось и мне. Кроме ушиба головы (за счет которого друзья и

коллеги в течение долгого времени ехидно относили все мои, с их точки зрения, недостаточно мудрые высказывания), обнаружилось, что осколки стекла

повредили мне левый глаз. Поэтому руководивший нами в то время профессор А.

В. Чесалов на сей раз — в отличие от того, когда я попал во флаттер, — ничего

записывать «на свежую голову» не велел (тем более что ни о какой свежей голове

в тот момент не могло быть и речи), а, напротив, тут же решительно засунул

меня в автомобиль и отправил в Москву, в глазную лечебницу. И, как вскоре

выяснилось, очень правильно сделал.

Только благодаря этому у меня еще на долгие годы сохранилось

стопроцентное зрение на оба глаза.

Дабы происшествие не кануло бесследно в Лету, покойный грач был

сфотографирован во всех возможных ракурсах (так принято делать при любой, даже самой незначительной, поломке). Две или три фотографии были

предложены мне в качестве сувенира, и я легкомысленно принял их. Говорю

«легкомысленно», ибо, кроме злополучного грача, на них фигурировала часть

переплета фонаря — две дюралевые рейки, каковые при желании можно было

квалифицировать как «элементы конструкции экспериментального самолета». И

действительно, не далее как на следующий же день спохватившееся бдительное

начальство велело немедленно принести фотографии обратно и даже потребовало

от меня пространного письменного объяснения, зачем я их взял. Мой

естественный ответ: «на память» — был воспринят как не вполне

удовлетворительный. Так я и остался на долгое время без осязаемых сувениров

об истории с грачом, как, впрочем, едва ли не обо всех прочих историях, случившихся со мной за годы испытательной работы.

Но все это уже, можно сказать, послесловие. Сейчас же я вспомнил о

происшедшем столкновении с птицей прежде всего как о случае, в котором мне

явно не повезло.

Судите сами: беспредельное воздушное пространство, и в нем совсем

небольшая птица. Так надо же

161

было уткнуться в нее прямехонько лобовым стеклом кабины!

До этого мне казалось, что так столкнуться с летящей птицей столь же

маловероятно, как, например, угодить под метеорит, падающий на Землю из

космического пространства.

Впоследствии я узнал, что вероятность первого все же гораздо больше и что

немало столкновений летящих самолетов с птицами закончились гораздо

печальнее, чем у меня.

Удаление птиц из районов аэропортов, где воздушное пространство, естественно, насыщено летающими самолетами в наибольшей степени, стало