плексигласовый фонарь моей кабины, — весь сложный звуковой аккомпанемент
полета был таким же привычно бодрящим, как всегда.
Новинка того времени — непрерывная двусторонняя радиосвязь с землей —
позволяла слышать переговоры командного пункта с находящимися
одновременно со мной в воздухе товарищами: Расторгуевым, Югановым, Якимовым. Кто-то выруливает на взлет, кто-то докладывает об окончании
задания, кто-то просит посадку...
139 Глубоко внизу, под крылом, проплывает в разрывах облаков и быстро
остается за хвостом самолета наш аэродром. Взглядываю на часы — прошло
четыре минуты, это почти половина площадки. Что ж, едем дальше.
И вдруг — будто в нутро мотора подбросили какой-то посторонний, громоздкий, твердый предмет! Подбросили куда-то под самые шатуны, вращающие со скоростью двух тысяч четырехсот оборотов в минуту массивный
коленчатый вал. Мотор загрохотал о таким надрывом, что по сравнению о этим
грохотом весь обычный — тоже изрядный — шум полета показался вкрадчивым
шепотом. Видимая сквозь прозрачный козырек фонаря верхняя часть моторного
капота дергалась, как крупный вверь, силящийся вырваться из капкана. Вся
машина лихорадочно тряслась.
Летчик на винтомоторных истребителях сидел сразу за двигателем, можно
сказать, непосредственно ощущая ступнями ног источаемое им тепло. Поэтому, когда мотор пошел вразнос, впечатление было такое, словно весь этот могучий
бунт техники происходит чуть ли не прямо у меня на коленях.
В довершение всего откуда-то из-под капота выбило длинный язык пламени, хищно облизнувший фонарь кабины. Снизу, из-за ножных педалей, в кабину
клубами пополз едкий сизый дым!
Час от часу не легче — пожар в воздухе! Одно из худших происшествий, которые только могут произойти на крохотном островке дерева и металла, болтающемся где-то между небом и землей и несущем в своих баках сотни
литров бензина.
Очередной авиационный «цирк» развернулся во всей своей красе!.
Как всегда в острых ситуациях, дрогнул, сдвинулся с места и пошел по
какому-то странному, двойному счету масштаб времени. Каждая секунда обрела
волшебную способность неограниченно — сколько потребуется — расширяться; так много дел успевает сделать человек в подобных положениях. Кажется, время
почти останавливается. Но нет, вот оно, действие двойного масштаба, — никаких
незаполненных пустот или тягучих пауз человек в подобных ситуациях не
ощущает, подгонять время совершенно не хочется. Напротив, время само
подгоняет человека! Оно не только не останавливается, но даже бежит быстрее
140
обычного. Если бы человек всегда умел так ловко — без излишеств, но и без
дефицита — распоряжаться им!
* * *
Почти автоматическими движениями — на них потребовалось куда меньше
времени, чем для того, чтобы рассказать обо всем случившемся, — я убрал газ, выключил зажигание, перекрыл пожарный кран бензиновой магистрали, перевел
регулятор винта на минимальные обороты и заложил крутой разворот в сторону
аэродрома.
Вон оно, наше летное поле: его край как раз появляется из-под равнодушно
ползущего пухлого белого облака.
Главное теперь — попасть на аэродром! Когда-то, на заре развития авиации, летающей машине, подобно стрекозе из крыловской басни, «.. под каждым ей
листком был готов и стол и дом». Иными словами, в случае отказа мотора (а это
был тогда, надо сказать, довольно частый случай) можно было приземлиться чуть
ли не на любую лужайку. Теперь же для вынужденной посадки требовались уже
не лужайки или полянки, а большие ровные поля, которые могли подвернуться в
нужный момент лишь случайно. Из-за большой посадочной скорости машина, налетев во время пробега на малейшее препятствие — канавку или бугорок, —
как правило, оказывалась битой.
Нет, надо попадать на аэродром! Круто опустив нос к земле, самолет быстро
снижается. Аэродром еще довольно далеко, да и во время разворота я изрядно
потерял высоту. Теперь надо, не обращая внимания на грохот всей этой железной
мельницы, на тряску, на огненные плевки из-под капота, на дым в кабине, на все
неприятности, повлиять на которые я все равно не в силах, педантично держать
курс точно на аэродром и скорость — наивыгоднейшую, при которой я
пропланирую дальше всего. Наконец наступает момент, когда ясно, что мы с
многострадальным дрожащим «Ла-пятым», кажется, все-таки дотягиваем до
дома!Но радоваться еще рано. Пока налицо только, так сказать, принципиальная
возможность, попасть на аэродром. Ее, эту возможность, надо еще реализовать.
141 Теперь главное — расчет, то есть такой маневр, который приведет меня к
земле у самой границы летного поля. Если запас высоты «кончится» раньше, чем
я дотяну до аэродрома, исправить ошибку подтягиванием я не смогу — мотор-то
не работает! Приземление состоится вне летного поля, и машина будет, обидно, перед самым аэродромом разбита. Тем более не смогу я и уйти на второй круг, чтобы рассчитать посадку более удачно с повторного захода, если подойду к
аэродрому с «промазом» — чрезмерным избытком высоты. Как ни крути — и в
том и в другом случае нужен мотор.. Нет, надо рассчитывать точно, без
поправок!
Кажется, это получается.. Да, теперь уже ясно: расчет приличный. Есть
небольшой избыток высоты — убираю его змейками и подскальзыванием на
крыло. Так, хорошо!
Над самой землей, нажав рычаг быстродействующей аварийной системы, выпускаю шасси. Оно четко выходит — я ощущаю два легких толчка, а на
приборной доске загораются зеленые лампочки.
Еще несколько секунд — и «Лавочкин» катится по заснеженной земле, обгоняя пожарную машину, которая полным ходом мчится по краю полосы к
тому месту, где я должен остановиться.
Время снова пошло своим обычным, нормальным, не форс-мажорным ходом.
«Цирк» окончен. .
Первый же беглый осмотр самолета подтвердил то, что мне стало ясно еще в
воздухе, — мотор развалился. Один из его цилиндров вырвало начисто (по-видимому, из образовавшейся дыры и хлестало пламя). У другого сорвало
головку. Большая часть шатунов порвана и перекорежена. Хотелось бы сказать, что мотор, мол, годится теперь разве что на металлолом. Но нет! Представители
моторной фирмы, хотя и немало огорченные всем происшедшим, смотрят на него
с величайшей заинтересованностью. В нем разгадка причин аварии, а значит, и
возможность полной ликвидации этих причин в будущем.
* * *
Разоблачаясь в гардеробной, я поначалу ничего, кроме тяжкой усталости, не
ощущал: сказывалось то, что, как говорят спортсмены, выложился до дна. Хо-142
телось не дискутировать с Чернавским, а поскорее идти в душевую и после этого
— на отдых, домой.
Но ближе к вечеру я вернулся к мысленному разбору происшедшего.
Действительно, мне последовательно везло в этот день.
Произойди разрушение мотора на полминуты позже (то есть на несколько
километров дальше от аэродрома), будь хоть немного больше угол, на который
мне пришлось развернуться, чтобы лечь курсом домой, лопни от дикой тряски
бензиновая проводка вблизи живого факела пламени, бьющего из мотора. .
Словом, можно было перечислить немало весьма вероятных «если», при каждом
из которых выбраться из создавшегося положения не удалось бы никакими
силами ни мне, ни, наверное, любому другому летчику на моем месте.
Получалось, что действительно повезло! И я задумался.. Едва ли не впервые
серьезно задумался над тем, что же в конце концов такое — везение? А равно и
его значительно менее приятный антипод — невезение?
Попытки обратиться к таким испытанным источникам мудрости, как, например, «Философский словарь», верой и правдой послуживший мне в
студенческие годы для сверхскоростной подготовки к экзаменам, успеха не
