документ из отчета о произведенных испытаниях. Более того — его нельзя
редактировать: ни одна запятая в нем не может быть переставлена никем, кроме
самого составившего его летчика-испытателя (тут литераторы, которым
попадутся на глаза эти строки, наверное, почувствуют по отношению к летчикам-испытателям нечто близкое к зависти).
На новой машине никто еще не летал. Поправить ошибку в летной оценке
некому. Составляющий ее летчик остается наедине о собственной совестью.
И нередко неожиданно для себя убеждается в том, что проявить гражданское
мужество бывает порой гораздо труднее, чем личное.
Вот почему летчики всегда так тщательно обдумывают каждое слово своей
оценки.
Впрочем, в данном случае моя задача сравнительно проста.
Я уверен в «МиГ-девятом», считаю его надежным, хорошо управляемым, доступным для массового летчика средней квалификации.
Я полюбил эту нелегко доставшуюся нам машину и надеялся, что многие-многие незнакомые мне мои друзья — летчики строевых частей — полюбят ее
так же, как я.
Испытания «МиГ-девятого» окончены.
133
* * *
Через полтора десятка лет после описанных здесь событии я летел на
пассажирском реактивном ТУ в отпуск. В самолете было тепло и тихо. Бортовые
проводницы — изящные, аккуратно одетые, абсолютно земные девушки —
разносили закуски и виноградный сок. Пассажиры смотрели в круглые
иллюминаторы на яркое, как на гималайских пейзажах Рериха синее небо
стратосферы.
Кое-кто дремал. Два молодых человека играли в шахматы. Маленькая
девочка в вязаном костюме деловито ходила взад и вперед по салону.
Обстановка была спокойная, уютная — чуть было не сказал, домашняя.
После непривычно коротких сумерек — мы летели навстречу ночи —
стемнело. Небо за иллюминаторами стало бездонно черным, а звезды на нем —
очень яркими и какими-то неожиданно близкими. В кабине зажгли мягкий, ненадоедливый свет. Почти все пассажиры уснули.
А самолет летел на такой же высоте и почти с такой же скоростью, которая
еще так недавно была доступна лишь единицам — по пальцам одной руки
считанным летчикам-испытателям — и так недешево досталась им.
Я вспомнил Бахчиванджи, Гринчика, Иванова, Расторгуева, Федорова. .
Вспомнил многих инженеров и ученых, умные головы которых поседели за
эти годы.
Попытался представить себе всю бездну творческого человеческого труда, без которого не было бы ни реактивной авиации, ни вообще ничего нового на
свете.
. .Задумавшись, сидел я у окна.
Наш ТУ — далекий, но прямой потомок первых реактивных самолетов —
уверенно летел в черном небе стратосферы.
Испытано в небе
ВЕЗЕНИЕ И НЕВЕЗЕНИЕ
Тебе крупно повезло, Марк! Ты еще сам не до конца понимаешь, как
чертовски тебе повезло!.
Александр Петрович Чернавский сидел на длинной скамейке посредине
гардеробной. В этой сплошь уставленной одинаковыми узкими шкафчиками
комнате летчики-испытатели облачались в свое специальное обмундирование
перед полетом, а вернувшись, вновь надевали обычную одежду.
Я уже снял и положил на полку шлемофон, очки, перчатки. Вынул из
наколенного планшета заполненный в полете картонный прямоугольничек —
сделанные на нем торопливые карандашные записи еще предстояло аккуратно
перенести на оборотную сторону полетного листа, в графу «Выполнение
задания». Но до этого следовало переодеться, и я принялся расстегивать
несметное количество пуговиц своего старого, заслуженного летного
комбинезона. Конечно, во времена, о которых идет речь, такое завоевание
техники, как застежка-«молния», человечество уже освоило. Но летчики не любят
менять свое привычное, обношенное обмундирование. Держался за свой древний
комбинезон и я.
Пока я вылезал из упомянутых, далеко не модерных доспехов, мой
собеседник продолжал развернуто комментировать обстоятельства только что
закончившегося полета, в котором мне, по мнению Александра Петровича, так
здорово повезло.
Возражать ему не приходилось: полет действительно обернулся довольно
каверзно.
137 До вылета ничто не давало повода ожидать каких-либо осложнений. Задание, которое мне предстояло выполнить, было довольно обычным: надо было
прогнать несколько площадок — режимов горизонтального полета при полной
мощности мотора — на истребителе «Лавочкин» с мотором АШ-82.
Благодаря новому мотору и некоторым аэродинамическим
усовершенствованиям машина, и без того неплохая, стала буквально
неузнаваема! Резко улучшились ее маневренность, скорость — в общем едва ли
не все боевые качества.
Именно на этой комбинации самолета и мотора родился прославленный
истребитель Ла-5. Недаром в боях над Курской дугой, где наша новинка впервые
была применена в широких масштабах, гитлеровцы быстро разобрались, что к
чему, и не раз в эфире можно было слышать тревожные голоса их постов
наведения:
— Achtung! Achtung! La-funf! La-funf in der Luft! (Внимание! Внимание! Ла-5! Ла-5 в воздухе!)
Да, мотор АШ-82 — спасибо его создателям во главе с главным
конструктором А. Д. Швецовым — оказался очень удачным. В дальнейшем он
был установлен не только на истребителях, но и на фронтовых
бомбардировщиках «Туполев-2», дальних бомбардировщиках «Петляков-8» и
многих других самолетах, И в послевоенное время тот же мотор, незначительно
модифицированный, стоял на пассажирских самолетах Ил-12 и Ил-14, составлявших основу самолетного парка нашей гражданской авиации, а также на
вертолетах Ми-4, столь же широко распространенных.
Долгая и славная жизнь получилась у этого мотора. Но, как едва ли не любая
машина, при всех своих положительных качествах поначалу он был совсем
«сырым».
Это, пожалуй, более кулинарное, чем техническое, выражение означает, что
мотор в то время не вышел еще из периода, в течение которого продолжали
«выползать» скрытые в нем дефекты. Чтобы устранить их, потребовалось
оперативно изобрести и внедрить немало мелких и крупных
«усовершенствований. Это называется — «довести» объект.
А в ходе доводки неизбежно и закономерно возникают многочисленные
неприятности: от какого-нибудь сравнительно безобидного подтекания масла
138
из-под местной неплотности и до, увы, таких номеров, как разрушение
ответственных частей мотора!
«Лавочкин-5» был нужен срочно — к началу летней кампании, — и его
доводка шла широким фронтом, на нескольких машинах одновременно, благо к
этому времени едва ли не все разлетевшиеся в сорок первом году по фронтам и
дожившие до середины войны летчики-испытатели были отозваны назад в тыл на
свою довоенную работу. Впрочем, «довоенной» ее можно было назвать лишь
весьма условно: испытывалось не то, а главное, не так, как раньше, в мирное
(казалось, оно кончилось тысячу лет назад) время.
* * *
В день, о котором идет речь, я с самого утра успел сделать один полет, заполнил полетный лист, подождал, пока осмотрят и заправят бензином мой
истребитель, и снова ушел на нем в воздух.
Через несколько минут машина резво вынесла меня на нужную высоту. Я
развернулся носом к аэродрому и с небольшим «прижимом» — снижением на
сто-двести метров для более энергичного разгона скорости — вывел самолет в
режим горизонтального полета. Площадка началась.
Все протекало нормально. Стрелка высотомера дрожала у одной и той же
цифры. А стрелка указателя скорости вначале поползла было по циферблату, но
вскоре и ее движение замедлилось, стало почти невидимым: еще немного, и
установится постоянная — весьма солидная по тем временам — скорость.
Рев мощного мотора, звенящий звук винта, превратившегося в прозрачный, едва видимый диск, свист плотного, очень материального воздуха, обтекающего
