— Все теперь прошли, — раздвигая кусты, шепчет Оксана. — Гляди в оба, голубенок мой…

Сторож снова напрягает зрение и слух, вглядывается в дорогу, ловит каждый звук.

А в хате Матвеича говорит секретарь райкома:

— Борьба будет жестокой, беспощадной! Уничтожать, истреблять врага всюду и везде, нападать внезапно, не давая ему опомниться! Поднять весь народ — вот наша задача!

Голос Николая Михайловича раздвигает стены, зажигает невидимые партизанские костры. Никто не узнал бы в нем теперь старика, опирающегося на палку. Острым взглядом охватывает он сидящих перед ним людей.

— Родина нас зовет, товарищи! — раздается чей-то взволнованный голос.

— За Родину!

Люди встают.

Потом они окружают стол, за которым сидит Николай Михайлович. Всем хочется говорить, спрашивать, поделиться новостями. Митя тоже подходит к столу. Костя легонько подталкивает его к секретарю райкома.

— У него, товарищ, душа смелая. Выдержанный он человек, не глядите, что молодой, — говорит кузнец Костя.

Секретарь райкома внимательно смотрит на Митю, потом поворачивается к директору МТС:

— Ну как, Мирон Дмитриевич, принимаешь в свой отряд?

— А что ж, Николай Михайлович, раз за него так кузнец стоит, то беру!

Костя подробно рассказывает директору МТС о людях, которые остались в лесу. Вспоминает Якова, Илью:

— Правильные люди, подходящие.

Кузнец и Митя отходят в сторону.

— Оружие достаньте себе сами… держите крепкую связь с народом, — снова слышится голос секретаря.

Оксана в углу завязывает узелок, прячет что-то на груди.

— С утречка и пойду, — говорит она отцу.

В кухне, за шкафом, Николай Григорьевич, согнувшись, стучит на машинке.

— Листовки надо будет осторожненько расклеить где можно, — говорит Матвеич. — Часть Оксана возьмет с собой…

Николай Михайлович подзывает Коноплянко и Марину Ивановну:

— Ну, а вы, товарищи, действуйте осторожно, с оглядкой. Сводки, по возможности, не задерживайте, найдите постоянных связных для передачи…

Над пасекой занимается рассвет. Хата Матвеича пустеет. Один за другим исчезают в предрассветных сумерках люди. Мимо Васька проходит Оксана:

— Зови Игната, да ложитесь. Я вам в кухне сенца настелила. Молоко в крынке на столе, хлеб — под рушником. Ишь, глаза красные… Ложись спать, голубенок…

— А вы куда? — спрашивает Васек и пугается своего вопроса.

Но Оксана не сердится.

— Я далеко, — просто говорит она, поглаживая его волосы большой мягкой рукой. — Не скоро увидимся… Если встретишь когда своего учителя, скажи: хорошо он ребят учит, спасибо ему… Ну, и поклон передай от сестры Оксаны.

В селе было неспокойно. Гитлеровцы заставляли колхозников сдавать продовольствие. На столбах появились грозные объявления. По ночам ребята Трубачева заклеивали их листовками. Люди останавливались, жадно читали; гитлеровцы били людей прикладами, срывали листовки, топтали их ногами. Листовки появлялись снова. Колхозники, читая про свою родную Красную Армию, верили в освобождение, набирались сил, выше поднимали головы.

— Бабы, не сдавайте продукты! Ничего они с нами не сделают. А Красная Армия придет, своих кормить будем! — шептала колхозницам Макитрючка.

Около сельрады выросла виселица. Колхозные ребятишки издали смотрели на нее.

— Мамо, дывиться, яки соби качели фашисты зробилы! — первый сообщил Жорка.

Люди боялись выходить на улицу. В селе нашлись предатели, надевшие черную форму полицаев. Колхозники с ненавистью и презрением называли их «чернокопытниками».

Один из таких полицаев, сын бывшего кулака, Петро, вместе с гитлеровским офицером ввалился в хату Макитрючки. Мазин с Петькой сидели за столом и чистили картошку.

— Почему продовольствие не сдаешь? — заорал с порога Петро, пропуская вперед офицера.

Макитрючка вскипела.

— Ах ты, иуда, вражий наймит! Продажная душа! — зашипела она в лицо полицаю. — По тебе ж осина в лесу скучает!

Петро схватил ее за плечи, швырнул об пол:

— Я тебя, ведьму, на виселицу отправлю!

Он стал бить ее по лицу, по голове.

— Проклят ты, проклят от людей и от бога! — кричала страшная, растрепанная Макитрючка.

Мазин и Русаков бросились к ней, пытаясь оттащить ее от разъяренного полицая.

Офицер брезгливо водил глазами по стенам хаты, чистил зубочисткой зубы и плевал прямо перед собой. Потом ткнул пальцем в спину полицая и вышел на крыльцо, Петро, скверно ругаясь, хлопнул дверью, оставив на полу избитую Макитрючку.

Вечером жителей села сгоняли на сход.

Встревоженный Сева вызвал Трубачева к колодцу.

— Они Степана Ильича старостой назначили! Велели ему, чтобы в два дня все продовольствие было собрано, — шепнул он.

Васек схватил Севу за руку:

— А дядя Степан что?

Малютин покраснел от боли и стыда за Степана Ильича.

— Они били его, мучили? — задохнувшись от волнения, спросил Васек.

— Не-ет… я не слышал. Нет, не били! Он сам согласился, — прошептал Сева.

— Сам? Старостой у фашистов? Не может он сам! Это они его заставили! Постой… Приходи в овражек!

Васек рассказал все ребятам. Ребята слушали с широко раскрытыми глазами. До вечера, сбившись в кучку, сидели они в Слепом овражке, убитые и напуганные Севиным сообщением.

— Да, может быть, ты ослышался? Или это кто-то другой был? — допрашивали они товарища.

— Нет, нет! Я не ослышался.

Васек, бледный, с красными пятнами на щеках, зажимал пальцами уши и, мотая головой, кричал на Севу:

— Неправда, неправда! Не смеешь ты так говорить! Тебе, может, показалось? Неправда это!

Сева чувствовал себя в чем-то виноватым.

— Я, конечно, сам слышал, что он согласился, то есть он ничего не сказал… Но все-таки, может, он еще не будет старостой — убежит или еще что-нибудь сделает…

Ребята вздыхали, обменивались короткими замечаниями:

— Какой человек хороший!

— Председатель колхоза!

— Мы его так любили… А он к фашистам пошел!

Одинцов встал:

— Не смейте про него так говорить! Не смейте!

На сходке, куда полицаи согнали все село, слова Севы, к ужасу мальчиков, подтвердились. Степан Ильич стоял рядом с полицаями и, глядя куда-то поверх голов, кричал в толпу хриплым, деревянным голосом:

— Сдавайте хлеб, сдавайте гречу!.. Чего ждете?

Колхозники молчали.

— Ой, боже мий, что же это делается? Степан врагу продался! — с гневом и удивлением шептались бабы.

Фашисты одобрительно хлопали Степана Ильича по плечу. Петро подал ему немецкую сигарету. Степан Ильич долго держал ее, разминая пальцами; табак сыпался на землю.

После схода старики собрались у деда Ефима; вздыхали, качая головами:

— Вот и поди ты к нему, Ефим, спроси: есть у него совесть или нет?

— Отдаст он запрятанный семенной фонд врагам — чем будем сеяться весной?

— Ты ему скажи: гитлеровцев прогонят, а народ останется… Люди не простят…

Дед Ефим пришел к Степану Ильичу в хату, остановился у двери, опираясь на палку. Степан Ильич встал навстречу.

Татьяна рушником обмела скамейку:

— Садитесь, диду!

— Садиться я не буду. Мое дело в двух словах. — Дед постучал об пол суковатой палкой. — Я, Степан, твоего батька знал. Вместе мы женились, вместе в колхоз вступали… Ну, да не о том речь. Вот старики послали меня узнать: отдашь ты семенной хлеб врагам — обидишь своих людей или нет? Да велели еще тебе сказать… — Голос у деда повысился, дробно застучала об пол палка. — Придет Красная Армия, освободит народ, напрочь истребит врага — куда тогда пойдешь, с кем будешь? Подумай, чтобы не каяться тебе на этом свете…

— Эх, дед… — сказал только Степан Ильич и махнул рукой.

Ефим ушел.

За ужином Степан Ильич сидел мрачный как туча. Мальчики молчали, молчала и баба Ивга. Татьяна не выдержала — расплакалась.

— Что ж это ты делаешь, Степа, а? Як же мне на село появляться, людям в глаза глядеть?