«Може, и не побачимся мы с тобой, Генка, а?»

Яркие светлячки дедовых глаз с острой тоской смотрели на внука.

Генка крутил головой, съеживался в комочек:

«Може, и не побачимся, диду…»

Поднимались от влажной земли родные, знакомые запахи, склонялись над Генкой прибрежные травы, и предостерегающе шуршали высокие камыши:

«Берегись, Генка! Налетят фашисты — отнимут у тебя коня. Будет он врага на своей спине носить, копытами родные поля топтать!»

Заноет у Генки сердце, крепче сожмет он в руке поводок:

«Не будет мой Гнедко под ворогом ходить! Ускачем мы с ним в темные леса, в глухие чащи…»

Качаются над водой строгие камыши:

«Зачем прятаться боевому коню в лесу от врага? Кто ж раненого бойца с поля битвы вынесет? Вставай, Генка, ступай на широкий шлях — не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у тебя боевого коня…»

Бежит сон от Генки. Встряхнувшись, вскакивает Генка на ноги, обнимает за шею Гнедка.

Что, как правда отнимут коня фашисты? Не боевая слава, а позор покроет голову его хозяина.

Садится Генка на своего коня, сжимает его крутые бока босыми пятками и, пригнувшись к мягкой гриве, стрелой летит на широкий шлях.

Осветит месяц темную холеную шерсть коня, застучат по камням его звонкие копыта. Натянет поводья Генка, встанет на широкой белой дороге и ждет — не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у него боевого коня. Долго стоят конь и всадник, облитые светом месяца, не знают, куда повернуть. Задымится над ними небо, завоют вражеские моторы, задрожит от ударов земля. Насторожит Гнедко уши, повернет к хозяину тонкую морду; не двинется с места Генка… Ждет!

Бобик звонким лаем извещает хозяев о госте. Матвеич открывает дверь, глядит на дорожку:

— А, хлопчик! Здорово, командир!

Из окошка высовывается серебряная голова Николая Григорьевича. Глаза старика так похожи на глаза Сергея Николаевича, что Васек, поздоровавшись с Матвеичем, радостно бежит к окошку.

— Иди, иди, пионер! Что давно не был у нас? Как там дела, а? — Старик долго держит в своих ладонях твердую, загорелую руку мальчика. — Как там команда твоя? Живы, здоровы?.. Угости-ка медком его, Матвеич!

Васек проходит в кухню.

Матвеич наливает ему в миску янтарный мед, кладет кусок хлеба:

— Ну, как в селе? Рассказывай, что знаешь!

Васек макает в миску хлеб и рассказывает, как хозяйничают в селе гитлеровцы, как они ходят по хатам и берут все, что им вздумается.

— На людей смотрят хуже, чем на собак.

— Ну, а люди что? — спрашивает Иван Матвеич.

— А что люди? Молчат…

Васек опускает голову, Матвеич набивает трубку и ждет. Николай Григорьевич глубоко вздыхает.

— Ну, а Степан Ильич что? — осторожно спрашивает он.

— Дядя Степан у вас меду просит, говорит — чай пить не с чем.

Васек густо краснеет — ему неловко и стыдно за Степана Ильича. Но Матвеич оживляется:

— Меду просит? Чай пить не с чем? — Он смотрит на Николая Григорьевича, подмигивает ему и потирает свои большие руки. — Вот сластена! Скажи пожалуйста, меду ему захотелось!

Васек пробует выгородить Степана Ильича:

— Да это он так… Пошутил, может…

— Конечно, пошутил, — серьезно подтверждает Николай Григорьевич, прихлебывая с блюдечка чай.

Матвеич стучит по столу толстыми пальцами, морщит лоб:

— Что ж человека обижать! Ты скажи ему так: меду нет, пришлю сахару. Скажешь?

— Скажу.

Разговор затихает. Ваську хочется спросить, не слыхал ли Матвеич чего-нибудь о тех арестованных, которых увели из села гитлеровцы, но Матвеич вдруг ласково треплет его за чуб:

— Ну, а ты фашистов не боишься, хлопчик? Ведь их, верно, полное село нагнали, а?

— Много. По хатам солдаты стоят, а в школе офицеры и генералы ихние; там штаб.

— Хе-хе-хе, «штаб»! Да это тебе с перепугу показалось, — вмешивается Николай Григорьевич. — Полтора человека — это не штаб!.. Ну, сколько ты там генералов видел?

Васек обижен:

— Мне на их генералов наплевать. Я их не боюсь. А что видел, то и говорю. И ребята наши знают. Севка Малютин у деда Михайло живет — всех видит!

Матвеич грузно ворочается, жадно сосет трубку. Николай Григорьевич смотрит на Васька внимательными, серьезными глазами:

— Ты не обижайся. Мы с Матвеичем сидим тут, как в берлоге, ничего не знаем. Ты бы приходил почаще — нам веселее будет: все что-нибудь да услышим от тебя.

— Я еще не то знаю! — бодрится Васек. — Я сегодня на опушке леса орудия видел! Много их там фашисты навезли. И елками завалили, думают — не видно…

— Да что ты! — удивляется Николай Григорьевич, поглядывая на Матвеича. — В каком же это месте?

— Да около леса, на опушке, где молодые елки.

Матвеич отодвигает миску с медом, ловит пчелу и, осторожно держа ее двумя пальцами за крылья, выпускает в окно. Долго глядит ей вслед, потом поворачивается к Ваську:

— Зоркий ты, хлопчик. Мабуть, и посчитал их для интересу?

— Кого — их?

— Да орудья-то фашистские, — небрежно говорит Матвеич.

— Нет, я не считал…

Живые глаза Матвеича внимательно разглядывают пионера Васька Трубачева.

— А ты посчитай!

— Я узнаю! Я все узнаю! — быстро говорит Васек. — И про штаб и про орудия. Мы с ребятами…

— Ну-ну! — прерывает его Матвеич. — Не кажи гоп, поки не перескочишь! Загребут тебя фашисты с твоими ребятами да как всыплют вам хорошенько, чтоб не лазили где не надо. Да еще нас, стариков, на березе повесят — тоже, чтоб не интересовались. — Матвеич кладет руку на голову Трубачева: — Чуешь, хлопчик, что я говорю?

— Не загребут нас фашисты! — волнуясь, шепчет Васек. — А ребятам я скажу, что мне так… самому интересно.

— Ну, действуй, — говорит Матвеич.

Торжественно, словно в почетном карауле, стоят ряды высоких тополей. Идет по дороге пионер Васек Трубачев. Не просто идет — высоко поднял голову, словно вырос за один час, покрепчал, силы набрался; смело шагает. Несет в своем сердце пионер первое важное задание; обуревают его вихрастую мальчишескую голову смелые и отчаянные планы.

Отныне крепко и нерушимо будет хранить он военную тайну, доверенную ему взрослыми партийными людьми. Бежит под босыми ногами пионера тропинка, бежит, перегоняет, забегает вперед, остается позади; низко кланяется, мягко стелется перед ним трава; гладят по плечам кусты, шумят навстречу деревья… Шепчутся с белками сосновые ветки, и поют птицы о том, что идет пионер, в первый раз получивший важное боевое задание. Вся земля, нагретая солнцем, ложится под ноги Трубачеву; даже скошенное, колючее поле не саднит его босых ног.

Родная земля! На все готов для нее младший из верных сыновей — пионер Васек Трубачев!

Каждый день Мазин и Русаков рыскали по окрестностям в надежде найти какие-нибудь следы Мити. По разговорам взрослых и по всем предположениям было очевидно, что арестованных увели из села. Может быть, их заставили работать…

— Митя не будет работать на фашистов! — говорил Трубачев. — Он или убежит, или… — Он не договаривал, но ребята понимали, что значит это «или».

— У него комсомольский билет с собой, — тихо добавлял Одинцов.

Мазин хмурился, вздыхал:

— Пошли, Петька!

На дороге обнаружить какие-нибудь следы группы арестованных было невозможно. Тут шли и ехали люди, мчались мотоциклы, двигались целые колонны гитлеровцев. Мазин подробно обследовал тропинки около леса, оглядел кусты и деревья: он искал какой-нибудь знак, который мог бы оставить Митя.

Мальчики возвращались поздно, усталые, хмурые.

Ребята ждали их в Слепом овражке. Трубачев беспокоился, выходил навстречу и, взглянув на их лица, ни о чем не спрашивал.

Сегодня Мазин рано поднял Петьку. Макитрючка отрезала им по куску сала. Вздыхая, смотрела, как они прячут за пазуху хлеб, и, бренча заслонкой, ругала фашистов. Баба Макитрючка ругала фашистов с утра до вечера. Падала ли у нее из рук миска, пригорало ли в печи молоко — Макитрючка проклинала фашистов самыми страшными проклятиями.