Вот что мне следовало спокойно объяснить отцу.
И все же, учитывая, что мы не могли прийти к согласию по основным пунктам, разве был смысл вступать в какие-либо предметные дискуссии, зачем вообще намечать ход обсуждения, почему бы вовсе не избегать споров? Вот к какому выводу могла прийти мама, вот что она прошептала мне на ухо. Не усугубляй ситуацию. Скрепляй семью. Черпай счастье полной ложкой, потому что никогда не знаешь, когда тебя поразит какая-то трагедия: во время завтрака в день рождения, на реке Амазонке или на празднике в городе, который больше не разделен стеной. Угождай ему, Рой. И найди собственную дорогу к миру с любимой женщиной.
Утешение от ее голоса, звучащего во мне, способность моей матери упорствовать неизвестно откуда не могли преодолеть горе оттого, что слова озвучивал не ее рот, ее губы доносили до меня сказанное, при этом она держала нас с отцом за руки. И тут, чтобы не заплакать, не открывать Новый год, любимый мамин день в году, слезами, я шагнул вперед и обнял отца. Он попытался вырваться, но я не отпустил его. К нашим объятиям присоединилась и Кэм, а потом и братья включились в эту беспорядочную мешанину рук и туловищ, мы просто ликовали, дыша в унисон, радуясь возможности любить друг друга настолько, чтобы оставить все как есть и пойти разными путями.
Но какой из путей наш?
Это нам с Кэм предстояло теперь открыть.
Открыть — вот ключевое слово, разумеется. Пятьсот лет с открытия Америки. Хотя уже сейчас многие насмешливо называли открытие иными словами и заявляли, что праздновать нечего, особенно потомки тех, кто тысячелетиями существовал на континенте и попал в западный мир так внезапно, так жестоко, так неожиданно двенадцатого октября 1492 года.
Какое-то окно в истории человечества распахнулось в тот день, когда мир изменился навсегда, когда судьба Генриха на юге и наша судьба на севере были решены. Колумб заварил всю эту кашу, вернувшись с шестью индейцами араваками, которых выставляли напоказ при дворе и на улицах Испании, он был первым, кто назвал их каннибалами, первым, кто решил, что их земля и деревья им не принадлежат, первым, кто описал увиденное глазами чужеземца.
Если бы Кэм не пострадала тогда от удара обломком Берлинской стены, если бы она не симулировала амнезию, если бы мы не потеряли более двух лет, эта дата не вошла бы в нашу дискуссию о том, что делать со знаниями, привезенными из Европы, но уж так получилось…
— Это сигнал, — весело прощебетала Кэм. Ее оптимизм действительно был поразительным, как я скучал по нему, как я умолял, чтобы он перешел ко мне, теперь больше, чем когда-либо, ведь муки от ее предательства продолжали бурлить где-то в моей душе. — Посмотри на это с другой стороны: нам дали шанс. Что бы мы ни делали для искупления, это совпадет с празднованием как хорошего, так и плохого, половина тысячелетия минула с тех пор, как первые индейцы встретили первых европейцев…
Ее слова зародили во мне идею. А что, если нам поехать в Цюрих и…
Я обрадовался, увидев, как ее глаза широко распахнулись от удивления. Я всерьез говорю о путешествии? Я подошел к письменному столу, открыл запертый ящик и вытащил из него кое-что, спрятал за спиной и велел ей угадывать. Слон? Нет! Ковер-самолет? Снова нет! Плащ-невидимка? Увы и ах! Она подскочила поцеловать меня, вырвала то, что я держал в руках, и взвизгнула, как обезьянка.
— Паспорт! Но как…
— Ну, я не мог тебе рассказать, учитывая, что ты якобы даже не знала о том, что посетитель без спросу поселился…
— Фиц! Не начинай.
Ну ладно. Я объяснил, что после того, как забросил эксперименты по компьютерной обработке фотографий почти на два года, я недавно вернулся к ним, обеспокоенный тем, что, если с моей любимой снова что-то приключится или потребуется срочная помощь на другом конце планеты, мне понадобится удостоверение личности. Техники обработки изображений с использованием той самой программы, что обогатила нас, значительно продвинулись вперед. Много ночей, пока Кэм спала — или просто притворялась? — я на основе старой фотографии себя в четырнадцать лет построил модель того, как выгляжу сейчас, словно пластический хирург, оперирующий собственное лицо, глядя в зеркало. Я не признавался Кэм, что в этом упражнении по медленному состариванию цифрового изображения было определенное извращенное удовольствие — пошел бы ты куда подальше, Генри, посмотри на меня, я, несмотря на твое присутствие, восстановил свою личность, ты только глянь, я привел картинку в соответствие с тем, каким меня видели Кэм и родные. Но важнее удовольствия от искоренения врага была уверенность в том, что это мой билет на свободу.
— Мое подлеченное фото, — сказал я Кэм. — С его помощью я обдурил чиновников, и они быстренько одобрили мне паспорт.
Круто, но публичные места, предупредила Кэм, все еще опасны. Во всяком случае, пояснила она, изучение истории человеческих зоопарков очень ее напугало, наглядно продемонстрировав, что может случиться, если сильные мира сего когда-либо узнают об образе, что преследует меня. Подобно тому, как Вирхов измерял черепа, а фон Бишоф коллекционировал заспиртованные гениталии, найдется куча ученых, которые хотели бы заполучить уникума типа меня, чтобы провести эксперименты, раскрыть феномен, не имеющий рационального объяснения.
— Я знаю их, Фицрой, — горячо утверждала Камилла. — Они постараются извлечь коммерческую выгоду из твоей трагедии, трагедии Генри. Мы отправимся путешествовать только в случае крайней необходимости, если выгода перевесит потенциальные риски.
Цюрих, возражал я, возвращаясь к первоначальной идее, похоже, отвечает всем требованиям. Если бы мы могли найти тело Генри и других погибших индейцев, если бы мы могли отвезти их домой, повернуть вспять путешествие, которое они предприняли более ста десяти лет назад, если бы мы могли затем перезахоронить их на родном острове, с которого их похитили, если бы мы могли найти каких-то их родных, которые…
— Слишком много «если», — отрезала Кэм. — Я сомневаюсь, что кто-то в курсе, где были погребены тела, хотя признаю, именно за этим я собиралась в Цюрих после Берлина, чтобы завершить расследование. Допустим, тела можно найти, но какое мы имеем право просить об эксгумации, не говоря уже о том, чтобы увезти? Это означало бы снова похитить их, пусть даже с лучшими намерениями, но ведь и Хагенбек утверждал, что несет просвещение в массы и оказывает услугу науке. И ты окажешься в центре внимания. Нет, Фицрой Фостер, хорошая задумка, но нужно что-то более осуществимое.
Следующие несколько недель мы искали новый план. Отправиться в Европу, встретиться с родственниками Хагенбека в Гамбурге и с любыми потомками Пьера Пети, которых сможем найти в Париже, раскрутив их на своего рода частный или даже публичный акт покаяния. Но если лично мне потребовалось одиннадцать лет, чтобы осознать, что посетитель не обязательно враг, а может, даже руководствуется добрыми намерениями, насколько трудно будет убедить этих далеких членов моей семьи взять на себя ответственность за то, чего они сами не совершали?
Потом Кэм робко озвучила идею сотрудничества с «Сервайвл Интернешнл» по примеру моей матери. Но мне стало как-то не по себе. Несомненно, лучший способ исправить ошибку, совершенную в прошлом, это, как выразилась мама, убедиться, что она не повторится в будущем, и тем не менее подобное решение казалось слишком непонятным и самодостаточным, слишком далеким от личных страданий Генри и его истории. Спасти какого-то индейца сегодня, чтобы компенсировать мучения убитого сто лет назад. Нет, все, что мы придумаем, должно касаться его жизни, его мотивов, его исчезновения. У нас впереди еще много десятилетий, чтобы сделать мир лучше. Был только один день, двенадцатое октября 1992 года, и мы должны сделать что-то, что явно касалось этой особой даты и моего совершенно особого посетителя.
Кэм отреагировала на это возражение с моей стороны предложением построить гигантскую клетку напротив какого-нибудь крупного учреждения, которое извлекло выгоду из эксплуатации Генриха, — например, у зоопарка Хагенбека, «Сада Аклиматасьон», Берлинского музея или даже какого-то банка, где хранилась прибыль от этих человеческих зоопарков, — а она, Камилла Фостер-Вуд, намеревалась одеться как коренная патагонка и в клетке полуголая грызть кости, издавать гортанные звуки и… Подавить ее инициативу было так легко, что я почувствовал прилив жалости, когда сказал:
