А не то что? Я возненавижу ее? Скручу? Искалечу? Брошу в клетку, как дикого зверя?!

Ее голос прозвучал ласково, и на какой-то миг, которого хватило бы лишь на одно тиканье секундной стрелки, мне удалось ухватиться за иллюзию, что я вовсе не превращаюсь в кого-то другого, в чужака, в человека, чье лицо разрушило мое собственное, и все еще можно поправить, а Кэм по-прежнему любит меня, как и накануне вечером, и я все еще могу быть цельным собой, потому что Кэм сказала:

— Ты можешь на меня положиться.

Она так сказала, и много лет спустя я удостоверился, что это правда, но сейчас этот краткий промежуток покоя растворился, и я понял, что уже слишком поздно: я выпустил какое-то чудовище наружу или, напротив, впустил его внутрь, а Кэм спросила, кто это был, кто он и чего хочет. И я отпрянул. Вместо того, чтобы ринуться ей в объятия, рыдать на ее плече и вместе думать, что с этим делать, я выхватил снимок, развернулся, оставил ее, без каких-либо обещаний со своей стороны. Увы, она не могла на меня положиться, просто потому что никакого «меня» не осталось, теперь были «мы», только молодой дикарь и зараженный четырнадцатилетний парень, приговоренный по непонятным ему причинам, цепляющийся за воспоминания о девушке, с которой только что порвал, будто вспоминания могли принести спасение.

Мы любили шутить, что это была любовь «с первого всплеска». Или с первого рывка, так куда более эротично.

Мы познакомились на отборе в школьную команду по плаванию. Оба любили плавание, очень хорошо плавали, нас поставила в пару тренер Гризельда, бронзовая медалистка Олимпийских игр, которая решила перемешать мальчиков и девочек, надеясь таким образом поднять соревновательный дух.

Я едва взглянул на малявку рядом, на соперницу, которую мне навязали, — эй, мне как-никак стукнуло десять, и я частенько во всеуслышание заявлял, какие же тупые эти девчонки, с излишним рвением компенсируя страх перед противоположным полом, их дерзкими взглядами, болтливыми ртами, вечным хихиканьем по всяким секретным поводам, перед таинственным притяжением стройных ног во время бега или, в случае с девчонкой-пловчихой, сидящей рядом на бортике бассейна, вызывающе сверкающих из-под контуров купальника. Так что я просто небрежно кивнул, демонстрируя очевидное превосходство, когда тренер представил нас: это Кэм Вуд, это Рой Фостер, привет, привет, привет и пока, — я надеялся, что достаточно скоро оставлю ее далеко позади на дорожке.

А потом мы нырнули и начали энергично, неистово плыть, изо всех сил стараясь перегнать соперника, показать лучшее время, попасть в команду. Но оказалось, что мы двигаемся идеально синхронно, словно бы нас поставила в пару чудесная длань Господня: ее левая рука и моя раскачивались, как изогнутые шеи двух лебедей, сложенные ладони ударялись по воде в одно и то же мгновение, а наши рты вдыхали и выдыхали одновременно. Еще один гребок, и еще один, и снова, как если бы нас уже не двое, словно мы единое целое, и это единое тело с четырьмя руками и ногами скользило по глади бассейна в водной гонке, оба одинаково усталые и энергичные, не в состоянии продвинуться ни на йоту в нашем состязании, да на самом деле и не желая вырываться вперед, потому что слишком чудесно, как эти параллельные линии, жизни и тела сливались в одном сладком диком ритме. Я говорю «не желая», потому что в какой-то момент она на долю секунды рванула, чтобы оставить меня позади и достичь цели раньше, то тут же отказалась от лидерства. Что-то в кончиках ее пальцев прошептало, что не нужно переигрывать меня, лучше остаться в этой взаимной гармонии, которую наши легкие обнаружили раньше, чем мы успели обменяться хоть парой слов, позволив говорить за нас нашим телам, уже жаждущим иной песни. И мне не померещилось, что она поддалась, когда следовало воспользоваться преимуществом. Я ведь сделал то же самое. Когда Кэм немного замедлилась, чтобы наши руки могли снова погрузиться в воду в унисон, и мне удалось, благодаря ее еле уловимой нерешительности, чуть вырваться вперед, я тоже сразу же сбросил скорость, чтобы мое тело совпадало с ее телом до миллиметров, и мы оба были уверены, что дойдем до финиша абсолютно и удивительно синхронно.

Именно слово «удивительно» употребила тренер Гризельда, чтобы описать наше состязание.

— Как две горошины в стручке, — восторгалась она. — Два дельфина! Две косатки! Два морских котика! Ах какая слаженная команда, вы просто созданы друг для друга.

Затем я впервые взглянул на триумф Кэм Вуд, и она подмигнула в ответ. Мы оба понимали, что имела в виду тренер: мы можем тянуться друг за другом, соревноваться друг с другом, выявлять лучшее в партнере по команде. С нас капала вода, мои блестящие глаза скользили по ее лицу, а ее улыбка перетекала в мою, нам не нужно было выражать словами глубинный смысл, скрытый под поверхностью слов «команда», «созданы друг для друга». Мы осмелились предположить, что остальная часть жизни будет не чем иным, как исследованием того, что уже известно нашим телам.

И этот рай грубо отнял у меня ужасный злобный образ.

Следующие девять часов я, должно быть, бесцельно колесил по окрестностям, учитывая, что в мопеде почти кончился бензин. Я, вероятно, ездил вдоль Чарльз-ривер туда-сюда, будто в клетке, запертый в ловушке между водой и сушей, вместо того, чтобы наслаждаться чистой синевой неба в конце лета, великолепным бризом, идеальным днем, чтобы прогулять школу. Мне хотелось посетить любимые места на природе, когда их не омрачало ничье присутствие. Я уверен, что останавливался и убаюкивал себя под теми огромными дубами у воды, которые почитал Торо. Однако это лишь предположения, поскольку я не помню, куда ходил и что делал, даже кем я был. Я терял себя и потерялся, пока не проснулся от журчания ближайшего ручья и не посмотрел на часы, которые сообщили, что уже пять часов пополудни.

Я вытащил фото из кармана. Поскреб ногтем по физиономии. Ничего. Поскреб сильнее. На мгновение мне показалось, что лицо исчезло, но затем опять вынырнуло на поверхность, заново воссоздавшись. Я взял карандаш и намалевал ему бороду, пышные усы, рога, дурацкие брови, а потом наблюдал, как ребяческие каракули исчезли, а лицо опять проступило, будто из тумана.

Я схватил палку и пробил дыру в том месте на снимке, откуда эта рожа злорадствовала надо мной.

Получилось. Он не мог затянуть пустоту. Но какая мне польза от уничтожения своего лица вместе с его? Это все равно что умертвить себя, чтобы избавиться от рака, или биться башкой о стену, чтобы унять головную боль. Подобное осквернение его не остановит. В следующий раз, когда кто-нибудь сфотографирует меня, он вернется. Если только я не вырежу себе лицо, не раскромсаю на мелкие ошметки. Убив себя.

Пятнадцать минут шестого.

Пора ехать домой, что бы там ни ожидало меня и мое попранное лицо.

Мое лицо? Оно-то хоть на месте? Я все еще могу его увидеть?

Я посмотрел на себя в зеркало заднего вида мопеда, и те черты, которые камера отказывалась фиксировать, смотрели на меня в неизменном виде. Я направился к реке, подобрался к воде, пока не нашел просвет среди тростника, отыскал отражение и снова узнал подростка, который проснулся в свой день рождения целую вечность назад.

Ну, хоть что-то можно отпраздновать. Чудовище не отражается во всех поверхностях без разбору, хотя я, конечно, не знал наверняка, какую боль взгляд на собственное лицо будет доставлять мне в последующие годы, не догадывался, что я буду часами пялиться на свое отражение, занимаясь ироничным мазохистским самоанализом утром перед зеркалом, словно бы убеждая свой же разум, что я не исчез, что проклятие не распространилось, словно проказа, на кожу, пока наконец однажды не перестал себя мучить, разглядывать себя в зеркалах и искать отражения в воде, не смотрел в окно после наступления темноты из страха, что мне снова напомнят, что конкретно я потерял. Однажды я твердо решил избежать ужаса, наблюдая за тем, как мое лицо стареет, не видеть изменений, которые не фиксировали более ни камера, ни видео, ни пленка после того, как чума поселилась под кожей.