При враче состоят две фельдшерицы: одна по левую руку, другая по правую. Та, что слева, — огромного роста; скала, с которой я упал, достала бы ей до пояса. Я всё боюсь, как бы она случайно не наступила на доктора — тогда от болезней спасения не будет. Стоящая справа женщина среднего роста примерно на две пяди выше доктора. За ними виднеется бородавчатый нос нашей санитарки, за ней физиономия уборщицы, настолько худая, что едва закрывает один ус стоящего позади небритого ночного сторожа. Где-то поблизости непременно должен быть работающий на полставки завскладом, а над всеми, даже над «левой» фельдшерицей этаким деревом с обпиленными ветвями возвышается тщательно выбритый повар.

Многочисленная группа врачей остановилась в дверях, а ко мне направился малюсенький доктор по всем болезням. Подбежал к моей кровати и, не дотягиваясь до меня, засопел своим махоньким носиком.

— Что же ты, как нарочно, шею себе свернул!

— В бифштекс надо бы его превратить, и чтоб из носа уксус потёк, тогда бы он понял, что такое осторожность! — не двигаясь с места, проговорил повар, и его глаза как мясорубки глянули на меня.

— Ему-то что, чертёнку! Мать его несчастную надо пожалеть! — простонала худая уборщица.

— У меня своих забот хватает, а тут ещё этот со сломанной шеей… — заворчала бородавчатая санитарка.

— Так-то оно так, но всё-таки… — Завскладом не закончил фразы — видимо, потому, что работал на подставки.

Фельдшерицы молчали. Особенно старательно молчала великанша.

— Значит, перелом шеи… — вспомнил врач, — и, кажется, ещё чего-то… — Он задумался, но никак не мог припомнить, что же ещё у меня болело.

— Конечно, не мне вам подсказывать, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — смущённо вступила в разговор невысокая фельдшерица, та, что была на две пяди выше врача, и, зардевшись, потупилась.

— Что там ещё? — опять засопел коротышка.

— Я говорю, голова, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — опять засмущалась и потупилась фельдшерица.

— А ты, женщина, чего молчишь? Для чего у тебя в руках эта его «История»? — обернулся доктор к невысокой фельдшерице.

Женщина, которой моя скала едва достала бы до пояса, вздрогнула, с шумом вдохнула воздух, от чего все окна в комнате захлопнулись и вдруг стало душно.

— В этой «Истории», дорогой Анаполисте, написано… — Она уставилась в листки бумаги у себя в руках. — Голова, кости, позвоночник, мозг и вот ещё… четвёртое и седьмое ребро…

— Что там о голове написано, что за мозг ещё?

— Мозг, мозг и печень…

— Хорошенько посмотри, что-то ты не то говоришь.

— Сейчас! Мозг… Не волнуйтесь, дорогой Анапо, тут так и написано: «мозг».

— Может быть, спинной мозг?

Великанша растерялась.

— И спинной тоже… — проговорила она наконец.

— Но, многоуважаемый Анаполисте Исидорович, разумеется, не мне вам подсказывать, но мне кажется, что спинной мозг не может находиться в голове, — смущённо напомнила невысокая фельдшерица и, зардевшись, потупилась.

— Я тоже так думаю, — согласился с ней директор-профессор. — Но где, в таком случае, его голова и о каких мозгах идёт речь?

Все замолчали, не зная, что ответить. И тут я, не щадя ни разбитой головы, ни свёрнутой шеи, закричал что было мочи:

— Не ищите напрасно! Нет у меня головы, и мозгов нету! Будь у меня голова на плечах, разве случилось бы со мною такое!

От моего крика дверь в палату вдруг с шумом распахнулась, и спаянный дружный коллектив больничных работников так резко распался надвое, словно его разрубили топором. Я удивился: что за сила могла разъединить такой монолитный коллектив? И тут к моей постели припала мама:

— Сынок! Ты жив, сынок? Жив… сынок… сыночек…

И полились слёзы. И сладко мне, и тепло, и хорошо, и боль прошла. Что за слёзы у мамы такие?..

УНИЖЕННАЯ СКАЛА

Моя мама не только не собирается уезжать, пока меня не выпишут, но даже из палаты не выходит. Сидит возле кровати и ни о работе не помнит, ни о доме, ни о бабушке с Илико. Меня не упрекает; оказывается, она поклялась себе: если увидит меня живого, ни словом не упрекнёт.

Моя мама молчит, по вот мама Джимшера приехала — она за двоих выговаривается. Что там за двоих — всем мальчишкам-неслухам хватит её проклятий.

Джимшер привык к её словечкам и не удивляется. Мне кажется даже, что он немного гордится мастерством своей матери. Всё лежал помалкивал, а тут вдруг заговорил:

— Как поживаешь, мама?

— Чтоб тебя поглотила большая яма! Жива, как видишь. Не угробил ещё ты меня.

— А отец? А дедушка Датико?

— Жить тебе от дома далеко. Отравил ты жизнь и отцу, и деду.

И вот так на любой вопрос она отвечает. От стольких проклятий дерево может высохнуть, а Джимшеру хоть бы что. Давно я не видел его таким радостным.

— Мне и своих забот хватает… — В дверь заглядывает носатая санитарка. — Опять вчерашний мальчишка пришёл.

— Это Гела! — кричит Джимшер.

— Мой друг, — поясняю я маме… — Маленький мальчик, а ведёт себя и говорит, как взрослый. Мы с ним очень подружились.

Мама и тётя Рипсиме удивлённо уставились на вырядившегося в чужие обноски Гелу.

— Заходи, Гела, смелей!

— Плюю на его родителей! — не дала тётя Рипсиме договорить мне. — В каком виде ребёнок ходит!..

— У него нет мамы, — вставил я.

— Бедненький, видно, ему и надеть-то нечего! — всхлипнула моя мама.

— А отец? Где отца черти носят? — строго спросила тётя Рипсиме.

Мы с Гелой промолчали.

Мама пересела ко мне на кровать и указала Геле на стул:

— Садись. Расскажи нам, как было дело в тот день, когда мой чертёнок упал.

— А вот как… — начал Гела, помолчал немного, глядя на меня, и продолжал: — Вот он, — он кивнул на меня, — сказал, что должен подняться на скалу за рекой. «Меня, говорит, в газете пропечатают». Я знал, что не пропечатают. Я на той неделе туда коз своих водил, и никто меня не пропечатал. Я им кричал, чтоб они с другой стороны скалу обошли…

— Что? Что ты сказал? Ты поднимался на эту скалу?! — От возмущения у меня даже боль прошла.

— А что мне оставалось делать? Туда козы залезли.

— Что ещё за козы! Ты ври, да не завирайся.

— Нет, правда, — растерялся Гела. — Козы поднялись, а я за ними. Потом глянул я вниз сверху и испугался: если оттуда упасть, живым не быть.

— Врёшь ты всё!

— Наши пастухи и сегодня туда стадо погнали.

— Замолчи! Хватит!

— Клянусь отцом!

— Неужели туда есть другая дорога?

— Зачем дорога. С другой стороны там пологий спуск и больше ничего. И смородина там растёт, и дикие яблоки…

«Вот тебе и на! Там пологий спуск, стада пасутся, телята скачут. А я себе шею свернул! Эх, голова!..»

РАЗГОВОР С ВЕРШИНОЙ

Как только я смог встать с постели, я подошёл к окну и стал искать мою вершину с белой шапкой на макушке. Больница стояла на высоком пригорке, и потому я сразу увидел мою гору.

— Здравствуй, моя красавица! Как поживаешь?

«Здравствуй, — отозвалась гора. — Я-то хорошо. Лучше скажи, как ты живёшь со сломанной головой и свёрнутой шеей?»

— Да ничего, — говорю, — вроде, теперь получше. — Я опустил голову, помолчал. — Скоро мне в деревню возвращаться. Как мне быть? Что сказать там? Сколько я ни рвался к тебе, ты всё убегала. Хоть раз пошла бы мне навстречу…

«Может, ты хочешь, чтоб я сама тебя на голову себе посадила?» — обиделась гора.

— Почему так сразу и на голову? — Я тоже обиделся.

«Или ты меня со своей бабушкой путаешь?»

— Не говори так пренебрежительно о моей бабушке.

«А я и не говорю. Я говорю только, что не посажу тебя себе на голову», — пошла на попятный гора.

— Что же мне теперь делать? Как быть? — Я чуть не расплакался.

«Я тебе не мать, чтоб меня растрогать», — нахмурилась вершина.

— Но быть такой бессердечной тоже нехорошо. «Если б я каждому бездельнику, сбившемуся с