Все это — гуманизм, конец (или, точнее, начало конца) «темных столетий», рождение нового, просветленного взгляда на мир.

О новом отношении к жизни говорит и отход от церковной одеревенелости образа человека, переход к динамичному контрасту летящих, экспрессивных фигур и лиричных, сразу вызывающих симпатию персонажей. Античностью веет от сцены купания младенца (Алпатов, цв. 6), от хора девушек, сопровождающих Марию (Алпатов, цв. 3). Опередило свою эпоху изображение сотника Лонгина (Вздорнов, № 65-5), показанного вне иконописной традиции.

Человеческое начало представлено такими богатырями-гераклами, как Адам (Алпатов, № 79), неизвестный пророк (Вздорнов, 45). Вместе с тем архангелы, главная исполнительная власть Неба, показаны привлекательными земными юношами (Алпатов, № 4; Вздорнов, № 171-6), а София-Премудрость божия, участвовавшая тысячи лет тому назад в первичном сотворении мира, дана не только в виде величавой царицы, но и в облике простенькой девушки, деловито исполняющей поручение, и изображена здесь с большой лирической теплотой…

Художником управляли не только представления о Вселенной и мировых событиях прошлого — своею кистью он открывал живую жизнь, любовно показывая человеческое начало. Он был истинным гуманистом, широко просвещенным, широко мыслившим и призывавшим к уважению рожденного новой эпохой Человека.

Волотовские фрески открывают новую эпоху, осуществляя синтез разума, человечности, смелой новизны (рис. 52).

Общее представление о стригольниках XIV–XV вв. сложилось у историков на основе двух групп письменных источников, относящихся одна к 1350-1380-м годам, а другая к 1416–1427 гг. Обе группы представляют собой поучения высших церковных властей, направленные против новгородско-псковских гуманистов, названных их противниками «стригольниками», т. е. сторонниками и последователями расстриженного дьякона Карпа. Эти источники достаточно внимательно изучены исследователями, которые за неимением собственно стригольнических материалов доверчиво отнеслись к обвинениям, исходящим исключительно из той церковной среды, которую стригольники осуждали. А вполне ли объективны обвинители стригольников? В рамках имевшихся у исследователей материалов ответить на этот вопрос было очень трудно.

Задача данной книги состояла в попытке расширения фонда источников как тематически, так и хронологически (в достригольническую эпоху). Если уподобить поучения епископов, митрополитов и даже вселенских патриархов речам обвинителей и прокуроров на судебном процессе, то задача сводилась к поиску показаний свидетелей и самих обвиняемых стригольников.

Главнейшим, всесокрушающим пунктом обвинения являлось утверждение, что стригольники отвергают одно из основных таинств христианства — причащение. А это влекло за собой непризнание загробной жизни и царствия небесного и воскресения мертвых. В случае правильности этого обвинения стригольников вообще нельзя было бы считать христианами.

В этой книге сделана попытка показать, что у новгородских стригольников примерно в третьей четверти XIV в. возник новый обряд: приносить покаяние перед причастием не священнику, а у огромного, врытого в землю креста, на котором уже вырезаны слова покаянной молитвы, упоминаются «отданье грехов» и «вечная жизнь». В середине креста оставлено место для написания имени очередного кающегося. Анализ фресковой росписи пригородных церквей Новгорода показал, что некоторые храмы (церковь Успения на Волотовом поле) предназначались специально для принятия причастия (хотя, разумеется, не исключительно для этого).

Строгая роспись только в алтарной части с фигурами лишь двух святителей, возможно, объясняется тем, что у художника или у его заказчика было желание показать приглашение к причастию не только «верных», но и «оглашенных» — Иоанн Златоуст был автором литургии «оглашенных». Не скрывается ли здесь стремление епископата пойти на компромисс со стригольниками?

Привлечение к стригольнической теме такого общеизвестного памятника, как Людогощинский крест 1359/60 г. Якова Федосова, показало, что стригольническое поклонение «древу разумному» (в чем их в первых же словах своего поучения начал упрекать Стефан Пермский) было сознательным стремлением пропагандировать разумное отношение к фонду христианской литературы, допускающей непосредственное обращение человека к богу.

Существенным пополнением наших знаний о стригольничестве является комплексное рассмотрение так называемой Фроловской псалтири середины XIV в. Фронтиспис псалтири содержит изображения двух новгородцев, отходящих от церкви, наполовину опутанной сетями дьявола и поднимающих к небу модели своих домиков или моленных, где в одиночестве они хотят общаться с богом. Провозвестником нового учения, новой зари здесь является петух-шантеклер. Текст псалтири подправлен в стригольническом духе, и там присутствуют такие совершенно стригольнические фразы, как: «Исповедайтеся господеви!» (вместо «исповедайте господа»). К псалтири добавлены «покаянные гласы», содержащие молитвенные обращения к Христу, богородице и троице; в них много личного, биографического (автор много путешествовал, впадал в ересь, стал немощным стариком). В середине псалтири вырисована крупная надпись с именем Степана, что, по-видимому, определяет имя автора покаянных гласов и дает некоторые основания связывать ее с автором «Странника» новгородцем Степаном.

Устранение ошибочного взгляда на стригольников как на людей отвергающих в принципе таинство покаяния и причащения, теперь позволяет включить в состав полезной стригольникам книжности огромный фонд острополемической литературы XIII–XIV вв., выявленной и изученной А.Д. Седельниковым, Н.П. Поповым, Н.А. Казаковой и А.И. Клибановым. Это и «Предъсловие честнаго покаяния», и «Слово о лживых учителях», и целый ряд других произведений, зачастую намеренно приписанных известным отцам церкви. А.И. Клибанов, давший превосходный анализ Трифоновского сборника 1380-х годов, остановился у самой черты: эту обширную и многообразную антологию разновременных антиклерикальных произведений он мог бы в результате своих собственных изысканий назвать стригольническим стратегическим оружием, но не сделал этого, так как его удерживало от такого вывода укоренившееся представление о полной греховности «стригольниковых учеников», якобы полностью отрицавших таинство, а в трифоновской антологии такого отрицания нет.

Стригольники действительно считали недопустимым покаяние в своих грехах грешному же иерею, своему приходскому священнику, недостатки которого были на виду у всего прихода, но от этого еще очень далеко до принципиального отвержения таинства и всего того, во имя чего это таинство производилось.

Очень интересные дополнительные материалы по умонастроению новгородского и псковского посада может дать историко-культурный анализ изобразительного искусства XIII–XIV вв. во всех его разновидностях от нагрудных иконок с изображением гроба господня, принесенных из Палестины или Царьграда, до великолепной, вдохновенной росписи Успения на Волотовом поле с ее гуманистической влюбленностью в Премудрость.

Для понимания глубины и широты общественной жизни Руси XIV в. нам необходима полная публикация таких содержательных и полнокровных рукописных книг, как Трифоновский сборник, открытый А.Д. Седельниковым и глубоко исследованный А.И. Клибановым.