Для понимания истинного исторического места стригольничества и самой сущности этого движения, помимо нового синтеза всех видов источников, необходим также широкий исторический охват, расширение хронологических рамок его рассмотрения. Об этом писали еще в начале XX в. М.К. Любавский и А.Д. Седельников. Идея разумного (в том числе и критического) отношения к источникам, каким бы священным авторитетом они ни обладали, возникла еще у митрополита Илариона в середине XI в., когда он писал, что библейский ветхий закон «мимо идет», а евангельская «благодать» существует ныне и охватывает весь мир.

В значительной мере такой разумностью был наделен другой русский митрополит — Климент Смолятич (середина XII в.), считавший, что в оценках наследия «ум диктатор является». К сожалению, его сочинения, полные «глубокого разума», до нас не дошли.

То особое умонастроение русских горожан, которое выражалось в некотором разочаровании в действенности, результативности обрядов, выполняемых православным духовенством, естественно усилилось после татарского разгрома, такой страшной божьей кары.

Вещественным эпиграфом к этой эпохе может служить серебряный нагрудный образок, изготовленный около 1237 г., года начала нашествия Батыя. Лицевая сторона механически оттиснута с образца, изготовленного еще в мирное время: архангел Михаил («Святый Михаилъ архистратигъ небесных силъ воевода») изображен в виде нежного ангела в тончайшей античной одежде с венком в руках. Подобные изображения, относящиеся к началу XIII в., обнаружены в ханской ставке Батыя в Увеке на Волге, где находились русские пленные. Штамп для оборотной стороны изготовлен, очевидно, уже перед самым нашествием; сделан он грубовато и дает изображение Иоанна Крестителя и одновременно его отрубленной головы у его ног. Надпись: «Аг[нос] Иоанн вопиеть, глаголя: Покайтеся, братья! Уже бо приближися царство небесное…»

Проблема всеобщего покаяния, всенародного моления о избавлении от этой казни выдвигается на первое место, и вопросы, связанные с этой обрядностью, становятся под контроль всех слоев населения. Сама церковь строго следит (или, точнее, предписывает следить) за нравственностью и благопристойностью духовенства, но не может в эти тяжкие времена повысить его образовательный и культурный уровень. Талантливые люди из низших ступеней клира стремятся оттеснить и заменить служителей, имеющих сан. К такому оттеснению священников стремятся и «простецы»-миряне, среди которых в Новгороде и Пскове было, как мы знаем по обилию берестяных документов, много грамотных и достаточно образованных людей.

Приманкой и полем приложения сил для всех потенциальных соперников официального духовенства явился новый покаянный обряд, родившийся, по-видимому, в результате той чудовищной, еще никогда не испытанной божьей казни, какой оказалось для русских людей долголетнее татарское иго. Иго, а не эпизодический наезд.

Именно в то время, после трагедии на Калке, создается «Предъсловие честнаго покаяния», которое переписывалось новгородцами и псковичами на протяжении многих десятков лет. Как уже говорилось, новый обряд мы можем представить себе по житию Авраамия Смоленского, проповедовавшего князьям и работникам, монахам и детям. Прежде чем приступить к исповеди, Авраамий выступал перед большой аудиторией с проникновенной проповедью. Духовенство Смоленска одно время крайне недоброжелательно, враждебно встречало проповеди Авраамия, но, в конце концов, он все же возглавил монастырь, где, очевидно, и произносил свои «предисловия», психологически подготавливавшие аудиторию к покаянию. Рукописи, содержащие «предисловие», одновременны деятельности Авраамия и его учеников — конец первой трети XIII в. Ученики, «аврамисты» действовали и после его смерти, а в стригольническое время (1355 г.) его житие воспроизводилось.

На Западе последователей Авраамия назвали бы монашеским орденом аврамистов, подобно их современникам францисканцам и доминиканцам, последователям Франциска Ассизского (1182–1226 гг.) и Доминика (1160–1221 гг.).

Умонастроение русских горожан, порожденное многими длительными историческими испытаниями и названное на одном из его этапов эволюции «стригольничеством», надо начинать рассматривать никак не позже чем с той эпохи, когда кончилось существование цветущей, «украсно украшенной» Руси и началось тягостное противостояние далекому врагу, изменившему весь уклад нашей жизни, затормозившему развитие, оторвавшему Русь надолго почти от всего тогдашнего мира.

Дело «аврамистов», их общественная функция состояла (быть может, не очень осознанно) в приведении в готовность лучших сил русского города для морального очищения, необходимого в новых условиях. Для этого и самой церковью было много сделано на рубеже XIII и XIV вв. на церковных соборах 1274 и 1312 гг. во Владимире и Переславле-Залесском и в особых поучениях епископата.

Для религиозных людей средневековья моральная стойкость с опорой на принципы христианства, на примеры из жизни праведников и мучеников прошлых лет была очень нужна как противостояние княжеским распрям, крестовым походам католиков (король Магнус Шведский), и полукатоликов вроде литовского Ягайла для преодоления внутригородских кровопролитных конфликтов.

Передовые люди города («аврамисты» для начала этого периода, «карписты»-стригольники для XIV в.) считали своим прямым долгом совершенствовать свое духовное оружие, не ограничиваться слепой верой, а вносить в нее «разум», т. е. знание в сочетании с осмыслением. Отсюда составление огромных антологий с критическими оценками самых разнообразных сторон и жизненных ситуаций и книжных сентенций. Отсюда взгляд на такую книгу как на боевую фанфару, зовущую воинов в бой («Слово Ефрема…» 1374 г.).

«Карписты»-стригольники второй половины XIV в. — это не какое-то новое неожиданное общественное движение, а прямое, непосредственное продолжение того, что началось в первые годы татарского разгрома и продолжало существовать до Куликовской победы и даже после нее, но в обновленной форме.

Стригольники не разрушали общественных устоев, они не собирались отменять или ниспровергать церковь, они не выступали против икон или богослужения, они не посягали ни на одно из основных положений православия, хотя калики-паломники приносили с Востока сведения о десятках ересей.

Сторонники Карпа заботились о том, чтобы христианское, православное дело делалось чистыми руками нравственно чистых людей. Кроме того, стригольники были очень озабочены настоящей, глубокой верой, основанной на знании широкого круга литературы. Сами они, даже по признанию их противников, были безупречно чисты, образованны, соблюдали все обряды, были «молебниками». С новгородско-псковскими стригольниками по существу боролась только московская митрополия и лишь некоторые местные владыки вроде Моисея. Нет ни одного свидетельства о том, что против них тем или иным образом действовали городские власти (посадники, тысяцкие, князья) или ими возмущался посадский беспокойный народ.

Уязвимой стороной стригольников, очевидно, являлось их честолюбие, их стремление показать себя отличными проповедниками (для чего использовались даже «ширины градные») и оттеснить попов-«невегласей», попов-невежд. Это естественно вызывало очень резкую реакцию как в свое время против «аврамистов», так через полторы сотни лет и против «карпистов».

Стригольники XIV в. едва ли были резко обособленной замкнутой группой; скорее всего, это были горожане, часть которых могла быть близкой к многочисленному клиру новгородских и псковских церквей. Среди них могли быть и те загадочные миряне-«покаяльники», которые как-то участвовали в литургии и получали оплату даже если литургия по вине священника не состоялась.