— Прости меня.

Она попыталась вывернуться, Никита взял ее за плечи и повторил:

— Прости меня, Маш.

— Да отвали ты, — она вырвалась и сделала шаг, но Никита схватил ее за руку, рванул обратно к себе и грубо поцеловал.

Наверное, Маше достался поцелуй, предназначавшийся для Евы. Он чувствовал, как ослабевает ее сопротивление, и знал, что одного этого поцелуя хватит, чтобы очистить совесть. Все-таки Маша не имела права на людной площади развешивать его грязные трусы. А такой поцелуй в качестве извинения не мог ей не понравиться.

Никита не отпускал ее, пока не замерзли от холода руки, а после добавил:

— Я не знаю, что на меня нашло, правда.

— А я знаю, — хмыкнула Маша, но, увидев, как он замер, решила не повторять своей же ошибки: — Да ладно, проехали. Елизарова мне все равно не поверила. Дура такая.

— Почему не поверила? — он старался говорить непринужденно, но все его мышцы напряглись. Если Ева не приняла слова Маши всерьез, у Никиты был шанс вернуть все на свои места.

Рука, вцепившаяся в горло, разжалась.

— Ну, считает, что тебя интересует только затейливый трах, — Маша по-блядски облизала губы. — А она типа ничего такого не умеет.

«Я бы ее научил», — подумал Никита, но тут же одернул себя. Он все еще старался разделять в голове любовь к Еве и желание кончить от ее прикосновений.

Он посторонился, пропустил Машу вперед и сам побрел за ней к усадьбе. Кажется, пока можно повременить с признаниями.

Скорее всего, Маша — для которой понятия «влюбленность» и «секс» были схожи, да практически одно и то же — пыталась донести до Евы мысль, что Никита ее хочет, и та, естественно, не поверила. За долгие годы он научился скрывать это, и Ева не видела на его лице той похоти, какая обычно появлялась на лицах парней в ее присутствии.

— Ты, кстати, почему не на паре? — с подозрением спросила Маша, когда они зашли в усадьбу.

— Тебя искал, — без зазрения совести соврал Никита. — Не хотел ждать обеда. Ты меня простишь? Что мне сделать, чтобы ты меня простила?

— Сам знаешь, — тихо проговорила она, останавливаясь и проворно забираясь рукой под его куртку.

— У тебя же месячные, — напомнил он.

— Хочу посмотреть, как ты это делаешь сам, — улыбнулась Маша, притягивая его к себе за галстук. — Только с одним условием, — она вдруг стала серьезной.

— С каким? — прищурился Никита.

— Не думать об Елизаровой. Интересно, ты вообще сможешь кончить, если не будешь думать о ней, — издевательски заметила она.

«Надо будет выебать ее так, чтобы вытрясти всю эту дурь из башки», — подумал Никита, но сам тем временем с превосходством улыбнулся:

— А мне интересно, как ты это проверишь.

Ее старшие братья взрослели так же.

Без предупреждения.

Просто за несколько месяцев менялись до неузнаваемости. Пару лет назад она приехала на летние каникулы и не признала Макса, подумала, что к Мишке заглянул какой-нибудь закадычный дружок.

У Верейского заострились и погрубели черты лица, он, кажется, еще вытянулся на пару сантиметров, похудел, но при этом стал как будто массивнее.

В паху и на груди прибавилось волос.

Он перестал строить из себя безобидного пацана с улыбкой до ушей и уже не скрывал, что именно ему требуется от всех этих куриц, млевших от него.

Он даже пахнуть стал по-другому.

Никита так жадно смотрел на Елизарову, что если бы взглядом можно было выебать, она лишилась бы девственности задолго до Исаева.

На самом деле, Маша заметила этот взгляд не так уж давно. Пожалуй, в конце прошлого учебного года, когда они трое прощались на платформе в Екатеринбурге перед летними каникулами. Никита всегда обнимал их вместе, но в тот раз сначала прижал к себе Машу, потом Еву. И когда он стиснул Еву, Маша увидела в его зрачках тень.

Она еще подумала, что ей показалось, потому что эта тень появлялась только по ночам, когда Верейский снимал брюки и вынимал из трусов член.

Они вернулись в Виридар осенью, и Маша обнаружила, что ей не показалось.

С каждым днем эта тень разрасталась. Она почти поселилась в нем и вытеснила из глаз синеву.

Никита держал Машу за дуру, но стоило поднапрячься, вспомнить все годы этой их странной девчачье-мальчишечьей дружбы — и становилось ясно, что он просто хороший актер с охренительным самообладанием.

И вроде даже становилось понятно, почему Никита никогда ни с кем толком не встречался. А девки-то всю голову сломали. Даже шутили, что он решил посмотреть всех, прежде чем выбрать окончательно. И Маша, сама того не зная, когда-то запустила не просто сплетню о наличии у Никиты таинственной девушки, а чистую правду сказала. Девушка существовала — очень даже из себя таинственная. Настолько, что сама о себе не знала.

Маша посреди обледеневшего двора смотрела в прищуренные Никитины глаза и осознавала, что Никита проделал тот же фокус, что ее братья.

Он совершенно внезапно, без всяких предупреждений, стал взрослым. Не в том смысле, что у него писька выросла или голос сломался — это произошло уже давно, а в том, что перестал любить всех подряд.

Теперь Никита просто пользовался навыками, чтобы удовлетворять свои потребности.

Маша сама его этому научила. Так же, как когда-то научила говорить вслух о том, чего он хочет во время секса.

Она не могла знать, чем это обернется для нее. Прежний Никита никогда бы ее не ударил. Он никогда бы настолько не разозлился.

Маша, остыв и покурив, обругала себя за то, что капала ему на мозги. Неудивительно, что терпение его лопнуло.

Ей просто хотелось, чтобы Верейский засмеялся — как всегда — и опроверг все ее догадки. Чтобы наконец вслух произнес, что Маша ошибается, и нет никакой Елизаровой в его башке. Может быть, добродушно попросил не выдумывать небылицы.

А не вот это все.

Маша отчаянно радовалась, что ей пока нет даже двадцати одного, не то что двадцати пяти. Вот будь ей двадцать пять, можно было бы паниковать — потому что тогда то, что она чувствовала к Никите, однозначно называлось бы этим мерзким словом, к которому с презрением относился отец.

А пока ей было двадцать, и стоило еще лет на пять точно забыть про сраную любовь.

Тем более Маша-то любила прежнего Никиту, а не этого.

Этого она начинала бояться. Но сбежать от него не могла.

Нынешний Никита не скрывал, что дрочит на Елизарову.

Маше чудилось, что он даже самой Елизаровой готов в этом сознаться.

Верейский одной рукой — той же самой, что ударил ее утром — прижал Машу к себе и наклонился к лицу так близко, как будто хотел засосать. Но не сделал этого.

— Можно я скажу тебе две вещи? — прошептал он, и горячее дыхание скользнуло по щеке, сгинув на морозе. Никита сглотнул и продолжил: — Утром я поступил как мудак, и ты имеешь полное право считать меня мудаком. Ну, если сможешь, ведь на меня сложно злиться. — Маша невольно улыбнулась. — И я сделаю то, что ты просишь. С удовольствием сделаю — сегодня после тренировки, как тебе? Мне нравится, когда ты смотришь. Это, наверное, первое.

— А второе? — она разглядывала ровный порез на его щеке.

— Не топи меня, Маш.

Она нахмурилась. В башке мелькнуло, что это «второе» скверно воняет.

— Хватит трепать языком. Иначе я займу твой язык чем-нибудь другим.

От его хриплого голоса между ног намокло.

— Звучит многообещающе, — саркастически оценила она.

— Тебе нравится, когда с тобой так, да? — с пониманием усмехнулся Никита.

— Мне нравится, когда ты со мной так, Верейский, — честно ответила Маша. — Меня это возбуждает. Ты меня возбуждаешь.

Ей было жарко, несмотря на декабрьский холод.

— Тогда помоги мне. Забудь о том, что знаешь. Тебе зачем, чтобы Елизарова знала? Кому и что ты собираешься доказать? Что ты охуенно проницательная? Или…

— Я хочу, чтобы ты сказал, что не любишь ее! — сдавленно выкрикнула Маша ему в лицо. — Ну почему ты такой тупой? Хоть раз в жизни признайся, что ты просто хочешь выебать Елизарову, это же так очевидно.