Мертвая тишина длилась пару минут, пока Мириам прикидывала, действительно ли этот человек действует по закону или просто хочет взятку. И вдруг Галилео Леон, обычно неуверенный в себе, произнес так твердо, как никто раньше от него не слышал:

— Эта девочка — беженка. В этой жизни нет нелегалов, у всех у нас есть право на жизнь. Деньги и преступления не соблюдают границ. Сеньор, я спрашиваю вас, почему мы, люди, должны их соблюдать?

— Я законы не пишу. Моя работа — их исполнять, — растерянно ответил мужчина.

— Посмотрите на нее, сколько лет вы ей дадите? — спросил Галилео, указывая на Эвелин.

— Выглядит она совсем юной, но, чтобы доказать ее возраст, необходимо свидетельство о рождении. В документе сказано, что свидетельство унесло течением, когда она переходила реку. Это было три года назад; вы уже могли бы раздобыть копию.

— И кто бы это сделал? Моя мать неграмотная старая женщина, и в Гватемале такие дела быстро не делаются и стоят кучу денег, — вмешалась Мириам, оправившись от изумления; оказывается, ее муж может выражать свое мнение, как настоящий судейский крючкотвор.

— То, что девушка рассказала о бандах и убитых братьях, — это общее место, я уже слышал такое. Таких историй среди иммигрантов множество. Судьи тоже их слышали. Кто-то в них верит, кто-то нет. Предоставление убежища или депортация будет зависеть от судьи, которого вам назначат, — сказал агент, прежде чем уйти.

Галилео Леон, всегда такой покорный, склонялся к тому, чтобы дождаться правосудия, которое хотя и запаздывает, но когда-нибудь все-таки свершится, как он говорил. Мириам возражала, что если оно и свершится, то закон никогда не бывает на стороне слабых, так что она тут же развернула целую кампанию по исчезновению своей дочери. Она не спросила мнения Эвелин ни когда возобновила свои контакты среди иммигрантов-нелегалов, ни когда согласилась послать ее работать прислугой в одну семью, проживающую в Бруклине. Сведения о том, что такое место имеется, она получила от одной женщины из церковной общины, сестра которой была знакома с другой женщиной, работавшей прислугой в этой семье и утверждавшей, что там вообще никто не требует документов и прочей ерунды. Если девочка будет хорошо исполнять свои обязанности, никто не спросит у нее, легальная она или нет. Эвелин хотела знать, какие у нее будут обязанности, и ей объяснили, что речь идет об уходе за больным ребенком, только и всего.

Мириам показала дочери карту Нью-Йорка, помогла ей уложить вещи в маленький чемоданчик паломницы, дала адрес в Манхэттене и посадила ее на автобус Грейхаунд. Через девятнадцать часов Эвелин уже явилась в церковь Латиноамериканской конгрегации пятидесятников, трехэтажное здание, которое снаружи ничем не напоминало торжественный храм, где ее приняла женщина, принадлежавшая к конгрегации, крайне доброжелательная. Она прочитала рекомендацию пастора из Чикаго, предложила Эвелин переночевать в своей квартире, а на следующий день показала, как добраться на метро до церкви Скинии Новой Жизни в Бруклине. Там другая женщина, очень похожая на ту, что была вчера, угостила ее газированной водой, дала ей буклет с расписанием религиозных служб и социальных мероприятий церкви Скинии Новой Жизни, а также указала, как найти дом ее новых работодателей.

В три часа дня осенью 2011 года, когда деревья уже начали терять свое убранство и улицы были покрыты легкой сухой листвой, Эвелин Ортега позвонила в дверь углового четырехэтажного дома с увечными статуями греческих героев в саду. Там ей предстояло жить и работать в последующие годы со спокойной душой и поддельными документами.

В хижине на берегу озера Ричард Боумастер сразу же уснул, боль в желудке отступила, но его сразила усталость от этого долгого воскресенья, уже не говоря о том, что его измотали мысли о только что открывшейся ему любви пополам с неуверенностью, которая его угнетала. Между тем Лусия и Эвелин разрезали полотенце на куски и вышли на улицу, чтобы стереть отпечатки пальцев с «лексуса». В интернете на своем телефоне Лусия вычитала, что их достаточно протереть тряпочкой, но все-таки настояла на том, чтобы сделать это со спиртом, для большей безопасности: отпечатки смогут идентифицировать, даже если машину утопить в озере. «Откуда ты знаешь?» — спросил Ричард, засыпая, и она ответила ему, как отвечала всегда: «Не спрашивай». В голубоватом свете снежного дня они протерли почти весь автомобиль, снаружи и в салоне, кроме внутренней части багажника. Потом вернулись в хижину, чтобы согреться чашкой кофе и поболтать, пока Ричард отдыхает. Оставалось еще три часа до того, как стемнеет.

Эвелин молчала со вчерашнего вечера, делая все, о чем ее просили, с отрешенным видом сомнамбулы. Лусия предположила, что она, должно быть, погрузилась в прошлое, перебирая трагические события своей короткой жизни. Она оставила попытки отвлечь девушку или как-то оживить, поскольку понимала, что ситуация была для Эвелин куда более серьезной, чем для нее и Ричарда. Девушка была смертельно напугана, опасность, нависшая над ней в лице Фрэнка Лероя, вызывала еще больший страх, чем арест или депортация, но была еще какая-то причина, о которой Лусия догадывалась с того момента, как они выехали из Бруклина.

— Ты рассказала нам, как погибли твои братья в Гватемале, Эвелин. Теперь вот Кэтрин умерла насильственной смертью. Думаю, это вызывает у тебя тяжелые воспоминания.

Девушка кивнула, не поднимая глаз от дымящейся чашки кофе.

— Моего брата тоже убили, — продолжала Лусия. — Его звали Энрике, и я его очень любила. Мы думаем, его задержали, но точно ничего не знаем. Мы не смогли его похоронить, потому что нам не передали его останки.

— Это… это… это точно, что он умер? — спросила Эвелин, заикаясь больше, чем всегда.

— Да, Эвелин. Я годы провела, исследуя судьбы без вести пропавших, таких как Энрике. Я книги об этом написала. Они умерли от пыток или были казнены, а их тела взрывали динамитом или бросали в море. Братские могилы были, но совсем немного.

С огромными трудностями, спотыкаясь на каждом слове, Эвелин удалось рассказать о том, что ее братья, Грегорио и Андрес, были, по крайней мере, похоронены должным образом, хотя на отпевании мало кто присутствовал из-за страха перед бандой. В доме бабушки они зажгли свечи и ароматные травы, пели, плакали, пили ром в память о них, похоронили вместе с ними кое-какие необходимые домашние вещицы, чтобы те были при них в другой жизни, и служили по ним мессу в течение девяти дней, как положено, потому что именно девять месяцев растет дитя в утробе матери, прежде чем родиться, и столько же дней нужно для того, чтобы возродиться к небесной жизни. Братья упокоились в освященной земле, бабушка каждое воскресенье приносит цветы на их могилы и оставляет угощение на День Всех Святых.

— У Кэтрин, как и у моего брата Энрике, такого никогда не будет, — прошептала Лусия, взволнованная рассказом.

— Неприкаянные души являются, чтобы пугать живых, — твердо сказала Эвелин, будучи в этом совершенно убежденной.

— Знаю. Они приходят к нам в снах. Тебе ведь являлась Кэтрин, правда?

— Да… Сегодня ночью.

— Я очень сожалею, что мы не можем попрощаться с Кэтрин согласно обычаям твоей деревни, но я обязательно закажу поминальную службу в течение девяти дней. Обещаю тебе, я это сделаю.

— Ваша ма… ма… мама молится за ва… ва… вашего брата?

— Она молилась за него до последнего дня свой жизни, Эвелин.

Лена Марас собралась проститься с этим миром в 2008 году, больше от усталости, чем от болезней или от старости, после того как она пыталась найти своего сына Энрике в течение тридцати пяти лет. Лусия всегда винила себя в том, что не понимала, каким угнетенным было состояние матери; она полагала, что если бы вникла в это раньше, то могла бы помочь ей. Она догадалась об этом только в самом конце, поскольку всю жизнь Лена делала все, чтобы скрывать свою депрессию, и Лусия, вечно занятая делами, не обращала внимания на симптомы. В последние месяцы, когда она уже не могла притворяться, что испытывает хоть какой-то интерес к жизни, Лена питалась только бульоном и овощным пюре. Она была погружена в постоянную усталость, превратилась в скелет, обтянутый кожей, и была безразлична ко всему на свете, кроме Лусии и своей внучки Даниэлы. Она готовилась умереть от истощения, самым естественным образом, согласно своей вере и своему закону. Она просила у Господа поскорее забрать ее к себе и милостиво позволить сохранить достоинство до самого конца. В то время как ее органы мало-помалу приходили в негодность, мозг работал так живо, как никогда, и сознание было максимально открытым, чувствительным и восприимчивым. Она принимала прогрессирующую физическую слабость с юмором и без раздражения, пока не потеряла контроль над теми функциями, которые считала абсолютно личными; тогда она впервые расплакалась. Даниэла сумела убедить ее, что памперсы и интимный уход, который осуществляли Лусия, Даниэла и медбрат, приходивший раз в неделю, — это не наказание за грехи прошлого, но возможность достичь Царствия Небесного. «Ты не можешь отправиться на небо, сохранив нетронутой свою гордыню, бабушка, ты должна испытать чуточку унижения», — говорила она ей тоном ласкового упрека. Лене это показалось разумным, она смирилась и больше не роптала.