Как бы то ни было, вскоре она могла проглотить лишь несколько ложечек йогурта и выпить немного ромашкового чая. Медбрат предложил кормить ее через зонд, но дочь и внучка отказались подвергать ее такому насилию; они считали, что должны уважать непреклонное решение Лены.

Лежа на кровати, Лена радовалась небу, которое видела в окне, с благодарностью принимала ванну, а иногда просила, чтобы ей почитали стихи или дали послушать романтические мелодии, под которые она танцевала в юности. Она была в плену у истощенного тела, но освободилась от душераздирающей боли за сына, потому что с течением дней то, что сначала было лишь предчувствием, мелькнувшей тенью, прикосновением губ ко лбу в легком поцелуе, постепенно приобрело четкие контуры. Энрике был где-то совсем рядом, он ждал ее.

Никому не дано остановить наступление смерти, но Лусия, в ужасе наблюдавшая угасание матери, превратилась в ее тюремщика, отобрав у нее сигареты, ее единственное удовольствие, так как считала, что курение отбивает аппетит и губит ее. Даниэла, обладавшая даром улавливать чужие желания и добротой, чтобы им потакать, догадывалась, что запрет на курение был самой большой пыткой для бабушки. В том году она окончила среднюю школу, собиралась в сентябре продолжить обучение в Майами, а пока посещала интенсивные курсы английского. Каждый вечер она приходила навестить бабушку, освобождая таким образом на несколько часов Лусию, которая могла в это время поработать. Восемнадцатилетняя Даниэла, высокая и красивая, унаследовавшая славянские черты лица своих предков, раскладывала пасьянс или усаживалась у постели бабушки и делала задания по английскому, пока Лена дремала, и ее хриплое дыхание наводило на мысль о последних минутах. Лусия и не подозревала, что Даниэла снабжала бабушку запрещенными сигаретами, которые контрабандой проносила в лифчике. Пройдет много лет, прежде чем Даниэла доверит матери свой грех милосердия.

Долгая дорога к смерти смягчила упорную злопамятность Лены по отношению к мужу, который ее предал, и она говорила о нем с дочерью и внучкой, хотя с каждым днем делать это ей было все труднее.

— Энрике его простил, теперь и тебе надо его простить, Лусия.

— Я на него зла не держу, мама. Я ведь почти его не знала.

— Вот именно, то, что его с тобой не было, ты и должна простить.

— Вообще-то, не было и не надо, мама. Вот Энрике, наоборот, хотелось, чтобы у него был отец, ему было больно, он чувствовал себя брошенным.

— Это когда он был ребенком. Теперь он понимает, что отец так себя вел не по злобе, он действительно был влюблен в ту женщину. Он не знал, какой вред причинил всем, и не только нам, но и той женщине и ее сыну. Энрике это понимает.

— Каким был бы мой брат сейчас, в пятьдесят семь лет?

— Ему все еще двадцать два, Лусия, и он по-прежнему идеалист и пассионарий. Не смотри на меня так, дочка. Я теряю жизнь, но голову пока не потеряла.

— Ты говоришь так, будто Энрике сейчас здесь.

— Так и есть.

— Ради бога, мама…

— Я знаю, Лусия, его убили. Энрике не хочет говорить мне, как это было, он хочет убедить меня, что это произошло быстро, что он не страдал, потому что, когда его арестовали, он был ранен, истек кровью, и это избавило его от пыток. Можно сказать, он умер, сражаясь.

— Это он тебе сказал?

— Да, дочка. Это он мне сказал. Он со мной.

— Ты можешь его видеть?

— Я могу его чувствовать. Он помогает мне, когда я задыхаюсь, он поправляет мне подушки, вытирает лоб, кладет в рот кубики льда.

— Это все делаю я, мама.

— Ну да, и ты, и Даниэла, но и Энрике тоже.

— Говоришь, он все такой же юный.

— Никто не стареет после смерти, дочка.

В последние дни жизни матери Лусия поняла, что смерть — это не конец, не прекращение жизни, но огромная волна могучего океана, прохладная, сверкающая вода, которая перенесет тебя в иное измерение. Лена отделяется от земной тверди и отдает себя на волю этой волны, свободная от якорей и от земного тяготения, легкая, словно сияющая рыба, несомая течением. Лусия перестала сражаться с неизбежностью и успокоилась. Сидя рядом с матерью, она дышала медленно и размеренно, и на нее снисходил вселенский покой, желание отправиться в путь вместе с ней, чтобы тоже уплыть в океан и там раствориться. Впервые она ощущала собственную душу как свет, идущий изнутри, и он поддерживал ее, этот вечный негасимый свет, неподвластный тяготам бытия. Она обрела абсолютный душевный покой. Ничего не надо было делать, только ждать. И не слышать, как шумит вокруг мир. Она поняла, что так Лена чувствует себя при приближении смерти, и тогда у нее исчез страх, который охватывал ее, когда она видела, как уходит из жизни ее мать, угасая как свеча.

Лена Марас умерла февральским утром, в один из дней, когда духота чилийского лета ощущается спозаранок. Последние несколько дней она лежала в забытьи, прерывисто дыша и сжимая руку Энрике, а ее внучка молилась, чтобы сердце поскорее перестало биться и бабушка вырвалась наконец из трясины агонии. Лусия, наоборот, понимала, что мать должна пройти последний отрезок, как ей суждено, без спешки. Она провела ночь рядом в ожидании развязки, а Даниэла прилегла на диване в гостиной. Ночь оказалась короткой. На рассвете Лусия умылась холодной водой, выпила чашку кофе, разбудила Даниэлу, и они встали по обе стороны у изголовья кровати. На мгновение показалось, что к Лене вернулась жизнь, она открыла глаза и внимательно посмотрела на дочь и внучку. «Я вас очень люблю, девочки. Пойдем же, Энрике», — прошептала она. Она закрыла глаза, и Лусия почувствовала, как обмякла рука матери в ее ладонях.

Холод проникал в хижину, несмотря на обогреватели, так что женщины вынуждены были надеть на себя всю одежду, которая у них была с собой. Марсело закутали в жилет вдобавок к попонке, поскольку шерсти у него оставалось мало и он не выносил холода. Единственный, кто согрелся, был Ричард, который проснулся после сиесты пропотевшим и обновленным. Снова пошел снег, и падающие снежинки, похожие на крошечные перышки, указывали на то, что пора действовать.

— А где именно мы сбросим машину? — спросила Лусия.

— Меньше чем в километре отсюда берег озера круто обрывается вниз. Вода в том месте глубокая, метров пятнадцать. Надеюсь, по тропе можно будет добраться, это единственный подход.

— Полагаю, багажник закрыт надежно…

— До настоящего момента проволока держалась крепко, но я не могу гарантировать, что так все и будет на дне озера.

— Знаешь, как сделать, чтобы тело не всплыло, если крышка откроется?

— Давай не будем об этом думать, — сказал Ричард и вздрогнул, представив такую возможность; это не приходило ему в голову.

— Нужно вспороть живот, чтобы тело наполнилось водой.

— Господи, что ты такое говоришь, Лусия!

— Так поступали с заключенными, которых бросали в море, — сказала она, и голос у нее прервался.

Все трое молчали, пытаясь осознать ужас того, о чем только что услышали, и понимая, что ни один из них на такое не способен.

— Бедная, бедная сеньорита Кэтрин… — наконец прошептала Эвелин.

— Прости, Ричард, но мы не можем сделать то, что наметили, — сказала Лусия, готовая расплакаться, как Эвелин. — Я знаю, это моя идея, это я убедила тебя притащиться сюда, а теперь я не могу. Это все чистейшая импровизация, у нас не было нормального плана, мы действовали наобум. Правда, у нас и времени не было…

— Что ты хочешь сказать? — обеспокоенно перебил Ричард.

— Со вчерашнего вечера Эвелин не перестает думать о душе Кэтрин, которая мается неприкаянная, а я все думаю, что где-то у этой несчастной есть семья. Наверняка у нее есть мама… Моя мать полжизни провела в поисках моего брата Энрике.

— Я знаю, Лусия, но ведь это совсем другое.

— Почему другое? Если мы пойдем до конца, Кэтрин Браун станет без вести пропавшей, как мой брат. А ведь есть люди, которые любят ее, они будут бесконечно ее искать. Неопределенность причиняет еще большее страдание, чем уверенность в том, что человек умер.