Мириам и Эвелин работали плечом к плечу и делили поровну домашние заботы: уход за детьми, кормление попугая и собаки, покупки и все прочие необходимые дела, однако близости между ними не было, всегда казалось, будто одна у другой в гостях. Мириам не знала, как обращаться со своей молчаливой дочкой. Она то отстранялась от нее, то пыталась выразить свою любовь, заваливая подарками. Эвелин предпочитала одиночество, она ни с кем не заводила дружбу, ни в школе, ни в церкви. Мириам полагала, что ни один мальчик не интересуется ею, поскольку она выглядит как истощенный подросток. Иммигранты по прибытии были обычно страшно худые, кожа да кости, однако по прошествии нескольких месяцев на дешевом фастфуде быстро приобретали лишний вес. Эвелин же страдала полным отсутствием аппетита, она не выносила жирную или сладкую пищу, и ей не хватало бабушкиной фасоли. Мириам не знала, что любой, кто приближался к Эвелин ближе чем на метр, вызывал у нее отвращение и страх; травма, полученная в результате изнасилования, оставила огненный след в ее памяти и в ее теле, и любой физический контакт ассоциировался у нее с насилием, кровью и особенно с тем, как брату Андресу перерезали горло. Мать знала о том, что произошло, но никто не рассказывал ей подробностей, и Эвелин тоже никогда об этом не говорила. Девушку устраивала такая отчужденность, можно было не тратить лишних усилий на то, чтобы произносить слова.
Мириам не на что было жаловаться; дочь выполняла свои обязанности вовремя и никогда не сидела сложа руки, следуя предписаниям бабушки, которая считала, что праздность есть мать всех пороков. Она расслаблялась, только играя с младшими братьями или с детьми из церковной общины, которые никогда не судили о ней. Пока родители присутствовали на службе, она приглядывала за двадцатью малышами в соседнем помещении, куда доносилась длинная проповедь пастора, экзальтированного мексиканца, которому удавалось довести членов общины до состояния истерии. Эвелин придумывала для детей разные игры, пела им песни, танцевала, ударяя в бубен, и у нее получалось рассказывать им сказки почти без запинки, но только если рядом не было взрослых. Церковный пастор советовал ей учиться на школьную воспитательницу; для него было ясно, что Господь наградил ее именно этим талантом, и пренебрегать им значило наплевать на небесный дар. Он обещал помочь получить вид на жительство, однако его влияния, такого могущественного в вопросах небесных, было недостаточно для непрошибаемых кабинетов иммиграционной службы.
Встреча с судьей так бы и откладывалась на неопределенное время, если бы не вмешалась Дорейн. За последние годы дочь Галилео стала еще хуже, от ее высокомерия почти ничего не осталось, однако в ней по-прежнему бурлила злоба. Она появлялась вся в синяках, свидетельствовавших о ее скандальном характере; любого предлога было достаточно, чтобы она бросилась в драку. На спине у нее, будто у пирата, был шрам от удара кинжалом, и она показывала его детям, словно почетный знак, с гордостью рассказывая, что ее сочли мертвой и оставили истекать кровью где-то в переулке между мусорными баками. Эвелин редко с ней сталкивалась, поскольку ее стратегия бегства давала хорошие результаты. Если она сидела одна с детьми, то тут же убегала вместе с ними, едва собака начинала выть. Однако в тот день план не удался, поскольку у детей была скарлатина. Температура держалась уже три дня, горло у них болело, и они лежали в постелях, покрытые сыпью; не тащить же их из кроватей на улицу в холодный день начала октября. Дорейн вошла в дом, открыв пинком дверь и угрожая отравить проклятую собаку. Эвелин приготовилась услышать поток оскорблений, которые дождем прольются на нее, когда эта женщина узнает, что ни отца, ни денег дома нет.
Из маленькой детской комнаты Эвелин не могла видеть Дорейн, но слышала, как та все переворачивает вверх дном и ругается на чем свет стоит. Опасаясь ее реакции, когда она не найдет того, что ищет, Эвелин набралась мужества и пошла в кухню с намерением помешать ей войти в детскую. Не подавая виду, она решила приготовить сэндвич, но Дорейн не дала ей на это времени. Набросилась на нее, словно боевой бык, и, прежде чем Эвелин успела сообразить, что происходит, обеими руками сжала ей горло, встряхивая ее с неистовством одержимой. «Где деньги? Говори, дурочка, или я тебя убью!» Эвелин безрезультатно пыталась высвободиться из цепких когтей.
На крики Дорейн из детской высунулись перепуганные братики и принялись плакать, а собака, которая редко входила в дом, схватила женщину за жакет и стала, рыча, тащить к дверям. Дорейн оттолкнула Эвелин и пыталась ногой отпихнуть собаку. Девушка потеряла равновесие и упала, ударившись затылком о край большого кухонного стола. Дорейн продолжала раздавать пинки то Эвелин, то собаке, но вдруг во мраке ее безумия мелькнула искра здравомыслия, она поняла, что натворила, и выбежала из дома, бормоча нескончаемые ругательства. Соседка, привлеченная шумом, нашла Эвелин на полу, а рядом с ней безутешно плакали братишки. Она позвонила Мириам, Галилео и в полицию, именно в таком порядке.
Галилео Леон прибыл через несколько минут после полиции, когда Эвелин пыталась встать на ноги с помощью женщины в униформе. Все кружилось, черные мушки плясали перед глазами, мешая видеть, а голова болела так сильно, что ей трудно было объяснить словами, что произошло, однако малыши, всхлипывая и сморкаясь не переставая, повторяли имя Дорейн. Галилео не мог запретить полицейским отвезти Эвелин в больницу на машине «скорой помощи» и составить протокол о том, что случилось в доме.
В кабинете неотложной помощи у Эвелин обнаружили рану на затылке и наложили швы; несколько часов она находилась под наблюдением, после чего ее отпустили домой, снабдив пузырьком анальгетиков и рекомендовав покой; однако делу был дан ход, поскольку в участок поступил протокол. На следующий день явились полицейские и в течение двух часов расспрашивали ее об отношениях с Дорейн, после чего оставили в покое. Они вернулись через два дня и снова терзали ее вопросами, однако на этот раз спрашивали о том, как она оказалась в Соединенных Штатах и по какой причине покинула свою страну. Растерянная и испуганная, Эвелин попыталась рассказать, что произошло с ее семьей, но понять ее было трудно, и полицейские теряли терпение. Кроме них, в комнате был мужчина в гражданской одежде, который что-то записывал, но не произнес ни слова, даже не представился.
Так как Дорейн уже привлекалась за употребление наркотиков и другие преступления, в доме появились трое полицейских со специально обученной собакой и перерыли все до последнего уголка, так и не найдя того, что их интересовало. Галилео Леон вовремя испарился, и Мириам пришлось сгорать со стыда и негодования, когда полицейские отрывали от пола линолеум и вспарывали матрацы в поисках наркотиков. Несколько любопытных соседей высунулись из окон своих домов, а после того как полицейские с собакой ушли, стали слоняться поблизости в ожидании второго акта драмы. Как все и предполагали, когда Галилео вернулся домой, его жена была вне себя от ярости. Во всем виноват он и его проститутка-дочь, сколько раз она говорила, что не хочет видеть ее в своем доме, а он, дьявол его забери, слабохарактерный человек, тряпка, недаром его никто не уважает и так далее и тому подобное в том же роде, непрерывная цепь упреков и обвинений, которые начались в доме, продолжились в патио и на улице и закончились в церкви, куда пара прибыла в сопровождении многочисленных свидетелей, чтобы спросить совета у пастора. Через несколько часов у Мириам кончилось горючее и ее гнев утих, а Галилео, в свою очередь, робко пообещал держать дочь на расстоянии.
В тот же день, в восемь часов вечера, когда Мириам еще не оправилась от бурных событий, в дверь дома позвонили. Это был тот самый человек, который что-то записывал во время визита полицейских. Он опять не назвался, но сообщил, что является служащим иммиграционной службы. В воздухе повеяло ледяным холодом, но нельзя же было не впускать его в дом. Агент привык к производимому им эффекту и, чтобы как-то снять напряжение, стал говорить по-испански, рассказал, что его вырастили мексиканцы — дедушка и бабушка, что он гордится своими корнями и естественно чувствует себя в обеих культурах. Слушали его недоверчиво, поскольку по всем признакам это был белый человек со светлыми рыбьими глазами и, кроме того, он немилосердно коверкал язык. Видя, что никто не оценил его попыток сблизиться, он перешел к цели своего визита. Он знал, что у Мириам и Галилео есть вид на жительство, их дети родились в Соединенных Штатах, а вот ситуацию Эвелин Ортеги нужно рассмотреть. В Центре временного содержания имеется документ о том, что ее задержали на границе, а так как свидетельство о рождении отсутствует, есть основания полагать, что ей уже исполнилось восемнадцать лет; то есть она нелегальная иммигрантка и потому должна быть депортирована.
