Астапенко был его ровесник и коллега по работе. Правда, работали они в разных блоках: Юра работал в 4-м энергоблоке, а он – в 3-м. Сплачивало их то, что оба они были инженерами турбинного оборудования, или, как их ещё называли, – турбинисты. Друзьями особо они не были, а вот хорошими товарищами были. Да и как иначе: работа сплачивает, а ответственная работа – вдвое! Ростом он был выше среднего, возраста – лет тридцати пяти, спортивного телосложения, с тёмно-русыми волосами. К этому можно добавить и факт того, что он был приятной внешности. Про таких мужчин, как он, говорят: «Брови соболиные, очи соколиные, сам орёл!» И это было действительно так. На станции он работал уже как лет шесть. Приехал из Москвы. Егор знал, что он окончил Московское высшее техническое училище имени Н.Э. Баумана по специальности «Ядерные энергетические установки». Был женат (часто видел его с супругой и сыном). Начитан, эрудирован. Это, пожалуй, всё, что он знал об этом человеке.
– Добрый день! – приятно улыбаясь, произнёс Астапенко.
Поздоровавшись с Егором за руку, он тут же проговорил:
– Тебя не догонишь.
– Ты же знаешь, что я люблю ходить быстро, – не задумываясь, ответил Егор. – Движение – это жизнь! И думается хорошо, и мысли ясные – всё больше положительные.
И, пряча глаза от солнца, добавил:
– Как бы мы ни хотели, но все наши замыслы рождаются от наших действий. Поэтому ходить быстро мне нравится. Да и болезням стараюсь, так сказать, противодействовать.
Разговаривая, они не спеша направились в сторону машинного зала…
– Вот что мне в тебе нравится, – тут же заметил Астапенко, – так это то, что ты умеешь складно говорить…
– Знаешь, что является самым важным при этом?
– Что? – с интересом спросил Астапенко.
– Не сказать лишнее.
На этих словах они оба засмеялись.
– Всё продолжаешь увлекаться философией?
– Да как тебе сказать, не то чтобы увлекаюсь, а так, для себя. Ты же знаешь.
– Знаешь, что сказал в своё время Николай I офицерам относительно философии? – спросил Астапенко.
– Нет, не знаю, – ответил Егор, ничуть не смущаясь своего незнания.
– «Займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу; я всех философов в чахотку вгоню».
– Оригинально, ничего не скажешь, – улыбаясь, проговорил Егор. – Сталин, как мне кажется, пошёл дальше царя, назвав философский факультет МГУ «факультетом ненужных вещей».
– Да, было такое дело, – тяжело вздохнув, тихо сказал Астапенко. – С философами Сталин не церемонился…
Не делая паузы, Егор продолжал:
– Как бы там ни было, человеческую мысль не убить и не отправить на теплоходе, даже если он будет «философским»[1]. Рано или поздно мы все становимся философами, и этого у нас не отнять.
– Что есть, то есть, – не то с юмором, не то с иронией сказал Астапенко. – Если бы не работа, я уверен, все люди занялись бы философией и начали писать романы.
– Почему? – удивлённо глядя на товарища, спросил Егор.
– Видишь ли: судьба каждого человека изменчива и меняется она обычно в худшую сторону. А философия, если можно так сказать, достраивает нашу жизнь до целостности. «Балует нас, – как сказал Шекспир, – сладким молоком в несчастье».
– Это как это? – тут Сомов остановился в ожидании пояснения или целостного ответа.
– Например, ты испёк рыбный пирог – но без рыбы. Твоя задача, как философа, донести до сознания людей факт того, что пирог с рыбой, чтобы они согласились с тем, чего нет на самом деле, причём добровольно. То есть при помощи философии мы достраиваем в своём сознании то, чего нет. Нам ведь никто не запрещает говорить об отсутствующих – их нет, но они есть. С пирогом то же самое: пирог вроде есть, но рыбы в нём может не оказаться. Иллюзия, понимаешь? Людям очень важно, чтобы о рыбе говорили, – такова наша природа.
– С одной стороны – просто, а с другой – мудрёно, – задумчиво проговорил Егор.
– К сожалению, да. Как сказал один мудрец: «Река истины протекает через каналы многих заблуждений». Под таким «соусом» отдельные личности приходят к власти и становятся «вождями»… И с этим ничего не поделаешь. Такова жизнь. В этом плане мы не всегда свободны, а значит, на многое не способны. Наша жизнь ограничена, причём нашим же сознанием. Знаешь, что это значит?
– Что? – с живым интересом спросил Сомов.
– Русский человек страшно ленив – вот в чём проблема. От этого всякое дело для него является трудным, проблемным.
– Даже поразмыслить мозгами?
– Именно так. Нет ничего сложнее для него, чем понять самую простую истину, и всё потому, что до её глубины нужно подниматься, а ему это не всегда хочется. За этим следуют уже некие обязательства, ответственность, дела, понимаешь? Ему всегда, да что там всегда – всю жизнь, на протяжении веков – хочется спрятаться за высоким частоколом безразличия.
В разговоре они уже не спешили, им казалось, что время для них остановилось. По очереди они то и дело поглядывали на часы и говорили, говорили…
– А может, работа есть наша жизнь? Ведь она заставляет нас быть теми, кто мы есть, – с живым интересом проговорил Егор, находя хоть какой-нибудь положительный аргумент для человеческой жизни.
– Так-то оно так. Главное, чтобы она не причиняла зла.
– В смысле? – спросил Сомов.
– Мало заниматься одной работой, нужно заниматься ещё и Человеком. Если хочешь – собой! Окультуривать себя. В этом больше смысла, чем в простом понятии – «работа». Мне кажется, что жизнь всё же не в работе. Хотя кто знает…
– Интересно, а в чём тогда?
– Не знаю. Это трудный вопрос. Думаю, что в достоинстве и свободе выбора.
– Не понял.
– Ты видишь, что делается в стране?
– А что делается? – Сомов резко остановился и с любопытством посмотрел на Астапенко.
– Ну ты даёшь! А курс на «ускорение», на реформы? Ты хоть слово «перестройка» слышал?
– Слышал, – тихо, почти шёпотом проговорил Сомов, показывая газету. – Тут об этом много говорят, только вот не пойму, что нам перестраивать?
У нас и так вроде всё хорошо.
– От этой газеты я не в восторге, – сделав гримасу, сказал Астапенко.
В этот момент он приблизился к Егору почти вплотную и тихо, почти шёпотом сказал:
– Кругом одни крайности, политическая недальновидность, сплошное приукрашивание и враньё – на различных уровнях. Весь этот «застой-отстой» – затишье перед бурей, вот увидишь.
– Не знаю, не знаю, – воспротивился Сомов. – Ну а как понимать то, что строятся новые города, идёт покорение космоса, успехи в спорте, культурной жизни, стабильность, уверенность…
– Да потому что вся эта стабильность и уверенность за счёт природных ресурсов, а если точнее – нефти. Ты посмотри, как мы живём: за двадцать лет нет никаких экономических преобразований, никакого прогресса. Я уже не говорю про так называемый железный занавес. Если нас никуда не пускают, значит, «там» есть на что посмотреть… Короче, народ основательно потерял веру в эту «состарившуюся верхушку». И выход у нас только один – нужно перестраиваться, нужно новое мышление, нужна перестройка всей экономики – вот об этом Горбачёв и говорит.
Помолчав несколько секунд, он тут же спросил:
– Про выступление Горбачёва во время визита в Тольятти 8 апреля слышал?
– Не-е-ет, не слышал, – виновато, как бы оправдываясь, проговорил Егор. – А что?
– «Перестройка!» – вот что! И в первую очередь – в мышлении, психологии, в организации, в стиле и способах работы. Понимаешь?
– Ну что тут не понимать! Только я вот думаю, что…
– Что? – Глаза Астапенко неожиданно заискрились, и он как-то по-особому взглянул на Егора.
– Я хотел сказать, что страна не должна жить мечтами одного человека. Это очень опасно.
– Егор, о чём ты говоришь? Посмотри вокруг… общество пришло в движение, а это что значит? А это значит то, что народ поверил в перестройку, понимаешь? Народ поверил в Горбачёва, в его новое мышление. Нас ждут большие перемены, а значит, нужно шагать вперёд решительнее, смелее. И всё это ради одного: чтоб каждый делал своё дело!
