В это время в Припять съезжаются высшие военные чины и академики, чтобы разобраться, что же произошло на 4-м энергоблоке ЧАЭС и что с этим делать дальше.
Распоряжением Совета Министров СССР № 830 от 26.04.86 для расследования причин и ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС была создана Правительственная комиссия; Председателем комиссии был назначен Б.Е. Щербина – заместитель Председателя Совета Министров СССР. В её состав вошли: А.И. Майорец – министр энергетики и электрификации СССР; А.Г. Мешков – первый заместитель министра среднего машиностроения; В.А. Сидоренко – первый заместитель Председателя Госатомнадзора СССР; В.И. Другое – заместитель министра внутренних дел СССР; Е.И. Воробьёв – первый заместитель министра здравоохранения СССР; Ф.А. Щербак – начальник Главного управления КГБ СССР; О.В. Сорока – заместитель Генерального прокурора СССР; Н.Ф. Николаев – заместитель Председателя СМ УССР; И.С. Плющ – председатель Киевского облисполкома; Н.П. Симочатов – председатель ЦК профсоюза рабочих электростанций и электротехнической промышленности, и академик АН СССР В.А. Легасов.
Выслушав информацию о ситуации на станции от местных руководителей, члены Правительственной комиссии разбились по группам, в которые, кстати, входили и другие специалисты. Каждая группа должна была решать свою задачу.
Первую группу возглавил А.Г. Мешков, в её обязанности входила работа по выявлению причин, приведших к аварии; вторую группу, отвечающую за весь спектр радиационной защиты, включая дозиметрические измерения, возглавил А.А. Абагян.
Группу с целью выработки мероприятий, направленных на локализацию происшедшей аварии, возглавил В.А. Легасов. Группе Е.И. Воробьёва было поручено заняться всем комплексом медицинских мероприятий.
Служба гражданской обороны республики, возглавляемая генералом Ивановым, должна была начать подготовительные меры к возможной эвакуации населения и первостепенными дезактивационными работами.
Министерству внутренних дел республики, возглавляемом генералом Бердовым, поручалась задача по наведению порядка и защите населения от радиационной угрозы.
Первое заседание Правительственной комиссии решили провести в 22:00, а до этого времени требовалось тщательно изучить вопрос: что делать со станцией? Времени на все работы отводилось очень и очень мало… При осмотре 4-го энергоблока специалисты очень надеялись, что аварийный реактор хоть и пострадал, но, в общем, цел. Тем более что о целостности реактора было доложено директором станции Брюхановым в Москву. Этот факт если не радовал, то хоть как-то облегчал проблему Правительственной комиссии: радиоактивность можно будет понемногу заглушить, а это значит, что радиационный фон в Припяти будет со временем падать, но, как, оказалось, заглушать, к сожалению, было нечего. Реактор был полностью разрушен, а всё топливо (1700 тонн урана) выброшено в атмосферу. Все понимали, что это не авария, а катастрофа, но никто не понимал: как с ней бороться? В стране, да и в мире, ещё не было ни теоритических, ни практических программ по ликвидации подобных катастроф. В этом вопросе наступил день «X».
Не веря в случившееся, члены комиссии прекрасно осознавали всю серьёзность положения. Они понимали, что с этого часа вся ответственность за людей и страну ложится на их плечи. Что им придётся не только брать ответственность на себя, но и принимать непростые решения, не имеющие аналогов в мировой управленческой практике. В этой экстремальной обстановке им нужно будет применять совершенно новый стиль работы, радикально отличающийся от сложившейся в стране управленческой практики с её предельно консервативным и рутинным механизмом. И эта работа потребует жертв.
Домой Сомов приехал только к вечеру. Уставший, с потухшими глазами, он с трудом поднимался по ступенькам на третий этаж… Мир казался ему в этот момент серым, унылым и мрачным, без всяких перспектив и возможностей. Голова болела и раскалывалась на части, и он не знал, что делать, что предпринять в этом случае. (Днём он уже выпил таблетку йода, но радиация в этом круговороте трагических событий «зацепила» и его, и он это чувствовал.) Чтобы прийти в себя, даже психологически оттого, что он увидел и пережил всего лишь за один день, ему нужна была невероятная сила и энергия, особенно на уровне подсознания, чтобы включить все защитные механизмы организма, начав процесс избавления от непосильной тяжести и боли; сброса всего лишнего, что накопилось; нужны были определённые, свежие мысли с уже готовой оценкой, которые были бы адекватными и истинными, чтобы через них, хотя бы на короткое время, сосредоточиться и принять правильное решение. Ведь то, что случилось, не могло присниться даже во сне. А здесь всё наяву – вот, на тебе: смотри, чувствуй, страдай. Всё это подавляло в нём жизненную энергию и иммунитет, делая слабым и беззащитным. Что говорить: внутреннее спокойствие, неспешность, уверенность – всё быстрее покидали его, предоставляя место новым, не характерным для него свойствам. Среди которых больше всего отводилось места отрицательным мыслям и эмоциям, раздражительности, неуверенности, подавленности, недовольству и всему тому, что выводило его из состояния равновесия. Всё это было для него впервые, как, впрочем, и для многих его коллег по работе, оказавшихся в эпицентре трагических событий. Он уже знал о многих погибших и раненых, как и о всей масштабности и серьёзности случившейся катастрофы, о той доле, что выпала на многих специалистов, особенно на реакторщиков, тушивших не только пожар вместе с пожарными внутри здания 4-го энергоблока, но и обеспечивавших безопасность остальных реакторов. Для этого нужно было проделать огромную работу – от замены повреждённых механизмов до перекачки десятков тонн масла из машинного зала, заменяя взрывоопасный водород в турбогенераторах азотом. Объём их работ, казалось бы, был невыполним, но ценой собственной жизни они это сделали; но ведь этого могло и не быть…
В эти минуты он не мог смириться с мыслью о том, что Юра Астапенко, его хороший товарищ, в тяжелейшем состоянии доставлен в одну из больниц города (всех подробностей, касающихся его случая, он ещё не знал). Разные мысли и предположения по этому поводу не давали ему покоя. Тем более что днём раньше они виделись, разговаривали…
Была и другая тяжесть на душе, в которую невозможно было поверить. Заключалась она в том, что всё ядерное топливо было выброшено взрывом в атмосферу в виде мелкодисперсных частичек двуокиси урана, высокорадиоактивных радионуклидов йода-131, плутония-239, нептуния-139, цезия-137, стронция-90 и многих других радиоактивных изотопов с различными периодами полураспада. Часть топлива оказалась заброшенной на оборудование, трансформаторы подстанции, шинопроводы, крышу центрального зала 3-го энергоблока, вентиляционную трубу АЭС. Масштаб катастрофы поражал, а главное, не был понятен до конца. Такое исключалось даже в теории…
«Конечно, – думал он, поднимаясь по ступенькам, – сегодня все АЭС превращены в лаборатории, можно сказать: в экспериментальные участки. Но этого требует наука… по-другому нельзя изучить поведение атомной реакции – это ведь естественно. Безусловно, в этом есть определённая опасность, поскольку каждый раз атом ведёт себя по-разному, более того – он непредсказуем, а значит, не подчиняется никаким правилам «поведения». Никто не знает, что он «думает» и на что способен… А у человека в этом случае всегда возникает искушение «порулить», не отдавая отчёта своим действиям». В этот момент он подумал о том, что деление атома похоже на наше общество. «Его правила вроде ясны, – продолжал он рассуждать, – но в определённый момент наступает «революционная» (неуправляемая реакция), происходит взрыв, который включает совершенно другие механизмы развития. Вывод здесь, наверное, только один: реактором, как и обществом, нужно управлять вдумчиво. Его нужно чувствовать, примерно, как водитель чувствует двигатель автомобиля. Иначе можно съехать с дороги».
С трудом поднявшись на свой этаж и отдышавшись (появилось астматическое удушье), он нажал кнопку звонка… После недолгой тишины дверь открыла Наталья.
