И он невольно заговорил с тем, кто не мог ответить.

– Это был он, Никола, верно? Ты не был очередной его жертвой, не входил в его планы, а оказался лишь случайной помехой на его пути. И он вынужден был сделать то, что сделал. Прежде, чем умереть, ты узнал, кто это, так ведь? А как мне узнать, Никола? Как?

Фрэнк Оттобре долго стоял у безмолвной могилы, под проливным дождем, упрямо задавая себе этот вопрос. Но ветер, шуршавший в ветвях деревьев, не приносил ни ответа, ни единого звука, который можно было бы разгадать.

На кладбище – одни черные зонты.

В этот пасмурный день они кажутся перевернутыми тенями, проекцией земли, траурными мыслями, пляшущими над людьми, которые теперь, когда церемония окончена, медленно удаляются, стараясь с каждым шагом все больше увеличить расстояние между собою и мыслью о смерти.

Он смотрит, как гроб опускают в могилу, и ничто не меняется в его лице. Он впервые присутствует на похоронах того, кого убил. Ему жаль этого человека, он сочувствует его стойкой жене, видевшей, как муж исчез в сырой земле. Яма, принявшая его, рядом с могилой сына, напоминает ему о другом кладбище, другом ряде могил, других слезах, других страданиях.

Идет дождь, но не сильный и к тому же без ветра.

Он думает, что истории повторяются до бесконечности. Иногда кажется, будто они подходят к концу, но нет, меняются только действующие лица. Актеры другие, а роли остаются все те же. Человек, который убивает, человек, который умирает, человек, который не знает, человек, который, наконец, понимает и готов заплатить жизнью, лишь бы это произошло.

Все вокруг – безвестная толпа статистов, ничего не значащих людей, глупых обладателей пестрых зонтов, служащих не для укрытия, а лишь для поддержания шаткого равновесия нити, натянутой столь высоко, что оттуда и не видно, как внизу, под ними, земля усеяна могилами.

Он закрывает зонт, подставляя голову под дождь. Направляется к воротам кладбища, оставив на земле свои следы, отпечатки, слившиеся с чужими. Как всякое воспоминание, они рано или поздно тоже будут стерты.

Он завидует покою и тишине этого места – после того, как все уйдут. Думает обо всех этих мертвецах, лежащих недвижно в своих подземных гробах, с закрытыми глазами, со скрещенным на груди руками, с немыми губами, лишенных голоса, чтобы воззвать к живым. Думает об утешении, которое несет тишина, о мраке без всяких картин перед глазами, о вечности без будущего, о сне без сновидений и внезапных пробуждений.

Словно порыв ветра, охватывает его вдруг чувство жалости к самому себе и к миру, и скупые слезы наворачиваются, наконец, и на его глаза, смешиваясь с дождем. Это не слезы сожаления из-за чьей-то смерти. Это соленые слезы сожаления при воспоминании о прошлом – о светившем тогда солнце, о редких молниях в то лето, промелькнувшее, как легкий вздох, о редчайших счастливых мгновениях, какие хранятся в памяти так далеко, что кажется, будто их и не было никогда.

Он выходит из ворот кладбища, словно опасаясь услышать в любую минуту голос, множество голосов, которые позовут его обратно, как будто за оградой существует мир живых, к которому он не имеет права принадлежать.

Вдруг, словно пораженный неожиданной мыслью, он оборачивается и смотрит назад. И в раме, образованной воротами кладбища, видит, как на диапозитиве, стоящего у свежей могилы человека в темной одежде.

Он узнает его. Это один из тех, кто охотится за ним, одна из ищеек с разверзнутой пастью, что гонится за ним со злобным лаем. Он понимает, что теперь этот человек станет действовать еще решительнее, еще жестче. Он хотел бы вернуться, подойти к нему и все объяснить, сказать, что он совсем не преисполнен злобы, что действует не из желания отомстить, а только ради справедливости. И совершенно уверен, что только смерти дано восстановить ее.

Садясь в машину, которая увезет его отсюда, он проводит рукой по мокрым волосам.

Он хотел бы объяснить, но не может. Его долг еще не выполнен до конца.

Он – некто и никто, и его долг никогда не будет выполнен.

И все же, глядя сквозь стекло, по которому сбегают капли дождя, на людей, покидающих место скорби, глядя на эти замкнутые лица с подобающим случаю выражением, он задает себе вопрос – задает от усталости, а не от любопытства. Он спрашивает себя: кто же из них первым объявит ему, что все, наконец, окончено?

Никто не стоял у ворот, когда Фрэнк покидал кладбище.

И дождь прекратился. Там, наверху, на небесах, не было никакого милосердного бога. Только клубились белые и серые тучи, и ветер силился откопать в них жалкий голубой лоскуток.

Фрэнк подошел к машине, прислушиваясь к негромкому скрипу своих шагов по гальке. Сел и завел мотор. «Дворники» задвигались с легким шелестом, очищая стекло от остатков дождя. Вспомнив о Никола Юло, он застегнул ремень безопасности. На сиденье рядом лежала «Нис Матэн» с крупным заголовком на первой полосе:

Сообщение о смерти Никола поместили внутри газеты, на третьей странице. Уход из жизни рядового комиссара полиции не заслуживал первополосных почестей.

Фрэнк взял газету и с презрением швырнул ее на заднее сиденье. Включил передачу и по привычке, прежде чем тронуться, посмотрел в зеркало заднего вида. Взгляд его упал на газету у спинки заднего сиденья.

У Фрэнка перехватило дыхание. Он вдруг почувствовал себя безумцем – из тех, что прыгают с вышки на резиновом канате. Он летел вниз, смотрел на землю, приближавшуюся с головокружительной быстротой, и не имел ни малейшей уверенности, что канат нужной длины. В душе его вознеслась немая мольба к любому, кто способен услышать ее, чтобы интуиция, только что озарившая его, не оказалась иллюзией, какую создают лишь зеркала.

Он соображал несколько секунд, а потом хлынул потоп. Целый каскад версий, ожидавших подтверждения, возник в его сознании, подобно тому, как водный поток, расширив всей своей силой крохотное отверстие в плотине, прорывается мощным валом. Мелкие неувязки неожиданно нашли свое объяснение, многие детали, прежде оставленные без внимания, сложились в единую форму, и она прекрасно вписывалась в предназначенное ей пространство.

Фрэнк схватил мобильник и набрал номер Морелли. Как только Клод ответил, он обрушился на него со словами:

– Клод, это я, Фрэнк. Ты один в машине?

– Да.

– Хорошо. Я еду в дом Роби Стриккера. Езжай туда же, и никому ни слова. Мне надо кое-что проверить, и я хочу, чтобы ты тоже был.

– А что, возникла какая-то проблема?

– Я бы не сказал. Всего лишь небольшое подозрение, совсем крохотное. Но если я прав, тут-то и конец всей истории.

– Ты хочешь сказать…

– Увидимся у Стриккера, – прервал его Фрэнк.

Теперь он сожалел, что едет в частной машине, а не в полицейской со всеми ее атрибутами. Пожалел, что не потребовал мигалку на магните, чтобы поставить на крышу в случае необходимости.

И стал корить себя – как он мог оказаться таким слепым? Как мог допустить, чтобы его личные чувства помешали ясно оценить ситуацию? Он видел то, что хотел видеть, слышал то, что хотел услышать, соглашался с тем, с чем приятно было согласиться.

И все расплатились за последствия. Никола – первый.

Пошевели он вовремя мозгами, может, сейчас Юло был бы жив, а Никто давно сидел бы за решеткой.

Когда он приехал к кондоминиуму «Каравеллы», Морелли уже дожидался его у входа.

Фрэнк оставил машину тут же на улице, не обращая внимание на знак, запрещающий стоянку. Как ветер, промчался он в дверь мимо Морелли, и тот, ни слова не говоря, поспешил за ним. Они остановились у швейцарской, и консьерж, увидев их, изменился в лице. Фрэнк оперся о мраморную стойку.

– Ключи от квартиры Роби Стриккера. Полиция.

Уточнение было излишним. Консьерж прекрасно помнил Фрэнка. У него опять встал комок в горле – более чем очевидное тому подтверждение. Морелли достал значок, и это окончательно открыло и без того уже распахнутые двери. Пока поднимались в лифте, Морелли рискнул заговорить.