– Тебя. Это Гомер.

Она повернулась и вышла на веранду, ничего больше не сказав. Он взял трубку, еще хранившую тепло руки Гарриет.

– Да?

– Фрэнк, это я, Гомер Вудс. Как поживаешь?

– Хорошо.

– Правда, хорошо?

– Да.

Если Гомер и уловил крайнюю сухость в ответах Фрэнка, то притворился, будто не понял, и продолжал так, словно они говорили последний раз минут десять назад.

– Мы взяли их.

– Кого?

– Ларкинов, я имею в виду. Загребли с поличным. Без всяких бомб. Была перестрелка, и Джеф Ларкин погиб. Там оказалась целая гора товара и еще выше гора долларов, а уж всевозможных улик – и не счесть. Если повезет, нам хватит материала, чтобы усадить в лужу кучу народу.

– Хорошо.

Он произнес это слово точно так же, как прежде – тем же тоном, но шеф и на этот раз не понял намека.

Фрэнк представил себе Гомера Вудса в кабинете, отделанном темным деревом, за письменным столом, с трубкой в руке, его голубые глаза за золочеными дужками очков, неизменные, как и серый костюм с жилетом и голубой рубашкой из ткани «оксфорд[16]».

– Фрэнк, это ведь благодаря тебе и Куперу мы добрались до Ларкинов. Тут все это понимают, даже не сомневайся, и мне хотелось сказать тебе об этом. Когда думаешь вернуться?

– Честно говоря, не знаю. Скоро, наверное.

– Хорошо, не буду больше напрягать тебя. Однако помни, что я сказал.

– Хорошо, Гомер. Благодарю.

Он повесил трубку и пошел искать Гарриет. Она сидела на веранде и смотрела на двух парней, которые вышли на берег и грузили свои доски на крышу джипа.

Фрэнк молча присел рядом на двухместную деревянную скамью. Некоторое время они молча смотрели на море, пока машина с парнями не уехала, будто чужое присутствие, хоть и далекое, было единственным, что мешало их общению.

Молчание прервала Гарриет.

– Он спросил тебя, когда вернешься, не так ли?

– Да.

Они никогда не лгали друг другу, и сейчас Фрэнк тоже не собирался лукавить.

– И ты хочешь?

Фрэнк повернулся к ней, но Гарриет старательно избегала его взгляда. И тогда он тоже уставился в море, где, гонимые ветром, набегали друг на друга белые пенистые волны.

– Гарриет, я – полицейский. Я выбрал эту жизнь не по необходимости, а потому, что она нравилась мне. Мне всегда хотелось делать то, что делаю, и не знаю, смог ли бы я заниматься чем-то другим. Даже не представляю, способен или нет. Есть итальянская пословица, которую мне часто повторяла бабушка: кто родился квадратным, не умрет круглым…

Он поднялся, положил руку на плечо жены и почувствовал, как она напряглась.

– Не знаю, Гарриет, какой я – круглый или квадратный, но точно знаю, что меняться не хочу.

Он вернулся в дом, а когда снова вышел, обнаружил, что она пропала. На песке возле дома остались следы, они вели к дюнам. Фрэнк издали видел, как она бредет по кромке воды: крохотная фигурка, волосы развеваются на ветру. Он проследил за женой взглядом, пока дюны не скрыли ее из виду, и подумал, что ей, наверное, захотелось побыть одной и что, в сущности, это вполне понятно. Он вернулся в дом и сел за накрытый к обеду стол, но есть уже не хотелось.

И тут пришла мысль: ведь он вовсе не так уверен в своих словах. Может, все-таки они могли бы жить как-то иначе? Может, это и верно, что рожденный квадратным не станет круглым, но ведь можно, наверное, как-то сгладить углы, округлить, чтобы никого не поранить.

Особенно тех, кого он любит.

Он отвел себе ночь на размышления. Наутро он поговорит с ней. Вместе, он был уверен, они найдут какое-то решение.

Но никакого утра больше не было – для них вместе.

Он ожидал возвращения Гарриет до самого вечера. Когда солнце стало клониться к закату и тени от дюн легли, словно темные пальцы, на пляж, Фрэнк заметил, как две фигуры не спеша двигаются вдоль кромки прибоя. Он сощурился, защищая глаза от пылающего закатного солнца. Те двое были еще слишком далеко, чтобы хорошо рассмотреть их. В открытое окно Фрэнк наблюдал, как за спинами приближающихся людей на горизонте оставались как бы размытые силуэты. Одежды их развевались на ветру, а фигуры колыхались, словно в мареве над горячим асфальтом. Когда они подошли так близко, что их можно было рассмотреть, Фрэнк узнал шерифа из Хонести.

И тотчас возникло и стало нарастать мрачное предчувствие. Человек рядом с шерифом больше напоминал бухгалтера, чем полицейского, и волнение переросло в леденящую тревогу. Держа фуражку в руках, стараясь не смотреть Фрэнку в глаза, шериф сообщил о том, что произошло.

Часа два назад рыбаки, которые плыли метрах в двухстах от берега, заметили женщину, судя по описанию, похожую на Гарриет. Она стояла на вершине скалы, возвышавшейся над бесконечной грядой дюн побережья неким геологическим казусом. Стояла одна и смотрела в море. Когда они проплывали мимо нее, женщина бросилась вниз. Моряки не видели, чтобы она всплыла, поэтому тут же изменили курс и поспешили ей на помощь. Один из них нырнул в воду там, куда она прыгнула, но сколько ни искали ее, так и не нашли. Рыбаки сообщили в полицию, и начались поиски, до сих пор тщетные.

Море вернуло тело Гарриет только два дня спустя, выбросив его на песчаный берег в бухте тремя милями южнее дома.

Пока велось опознание, Фрэнк чувствовал себя убийцей возле трупа своей жертвы. Он посмотрел на лицо жены, лежащей на топчане в морге, и кивком подтвердил и то, что это она, Гарриет, и собственный приговор. Показания моряков освободили Фрэнка от допросов. Но не от мучительных угрызений совести.

Он был так поглощен заботами о себе самом, что не заметил, в каком сильнейшем расстройстве пребывает Гарриет. Никто ничего не заметил, но это не смягчало вины Фрэнка. Он мог бы понять, что мучило его жену. Он ДОЛЖЕН был понять, что с ней творится неладное. Признаков тому хватало, но в бредовом сострадании к самому себе он умудрился их не заметить. Так что разговор после звонка Гомера был лишь последним ударом.

Нет, он оказался ни круглым, ни квадратным – только слепым.

Он уехал, увозя тело своей жены в гробу, и даже не заглянул в коттедж за вещами.

И с тех пор не пролил ни единой слезы.

– Мама, смотри, дядя плачет.

Детский голос вывел Фрэнка из забытья. Рядом стояла светловолосая девочка в синем платье. Она притихла, когда мать одернула ее. Женщина, смущенно улыбнулась и поспешила удалиться, держа девочку за руку.

Фрэнк не заметил, что он плакал. И не представлял, как долго.

Слезы явились откуда-то издалека. Они не были ни спасением, ни забвением, просто облегчением. По сути – лишь небольшая передышка, чтобы вздохнуть, хоть на миг почувствовать солнечное тепло, увидеть подлинный цвет моря, и хоть раз услышать биение собственного сердца в груди без звуков смертельного барабана.

Он расплачивался за свое безумие.

Весь мир расплачивался за свое безумие.

Он часами повторял себе это после смерти Гарриет, сидя на скамейке в саду клиники Сент-Джеймс, куда его поместили уже на грани помешательства. Он окончательно понял это несколькими месяцами позже, когда случилась трагедия с башнями Всемирного торгового центра, и он увидел по телевидению, как падают огромные здания – так могут рушиться только иллюзии. Одни люди на самолетах атаковали небоскребы во имя бога, а другие в то же самое время, удобно расположившись в креслах, уже точно знали, как использовать их безумие на бирже. Эти другие люди зарабатывали деньги тем, что изготовляли и продавали мины, а в Рождество приносили своим детям подарки, заработав на убийствах и увечьях других детей. Совесть превратилась в аксессуар, стоимость которого зависела от цены барреля нефти. И не стоило удивляться, что время от времени кто-то сам, в одиночку, писал кровью свою судьбу.

Угрызение совести из-за смерти Гарриет навсегда останется его постоянным, весьма жестоким спутником и будет достаточным наказанием до конца его дней. Фрэнк не забудет смерти Гарриет, даже если ему суждено будет жить вечно. И не сможет простить себя, даже если ему отпустят двойную вечность.