Кайтесь в грехах, заблудшие дети, бреющие по утрам свои упрямые подбородки плавающими ножами электрических бритв, сотворенных вашими интеллектами! Вам нужно заново родиться и прожить немало лет, чтобы огрубевшие ваши руки и нетерпеливый мозг смогли бы с той же порхающей легкостью сотворить это чудо, эту россыпь драгоценных изделий из теста, сахара, ванили и крема. Нет, несчастные безумцы! Ничто уже не в силах вернуть вас на путь блаженства, ибо невозможно постичь тайну высокого этого искусства, не будучи женщиной!

Опыленные сахарной пудрой губы, глаза, блистающие влагой шипучего вина, здравицы в честь прекрасных витязей, скромно принимающих поздравления, приятный шум голосов и стук наполненных стаканов — мимолетное это застолье, рассчитанное на часок-другой, затянулось, и Луняшин покинул друзей, отпросившись у них, никак не желавших входить в положение многодетного отца, когда было уже одиннадцать часов.

Он обнимал рукой бумажный куль, наполненный пирожными, пампушками и хворостом, в другой же нес букет нарциссов, не решившись по примеру коллег вернуть его женщинам.

— Что вы, что вы! — говорил он, отказываясь от сладостей. — Какие дети! Что вы… Они же маленькие… Им нельзя. Ни в коем случае. Нет. Это, пожалуйста, не надо! Спасибо.

Но его все-таки заставили взять белый куль, свернутый из бумажной тисненой скатерти.

Смеющиеся губки в сахарной пудре, глаза, блистающие шипучим вином… Феденька с блаженной улыбкой на лице шел в расстегнутом пальто по мокрому тротуару под влажными снежинками, торопливо падающими в черную мокрядь и гаснущими там, а в голове его эхом шумели голоса, а в глазах хороводили губки женщин, солнечно светилось шампанское в дешевых стаканах с белой каемочкой.

«Нет, что и говорить, иногда это полезно. Что и говорить! — думал он, отыскивая в сумеречных потемках улицы, в белой пелене падающего снега зеленый глазок такси. — Шампанское! Вино любви. Снимает излишнее напряжение, как добрая собака. Что и говорить! Шампанское…»

Он взмахивал нарциссами проезжающим мимо черным «волгам», частным «жигулям», но никто не хотел останавливаться.

— А черт с вами, — говорил он вслед. — Я, может быть, сам, вот этими руками, выбросил «Волгу» в картонку… Да! И черт с ней.

Ему было очень хорошо. Он знал, что в этот день никто не вправе упрекнуть его в легкомыслии, и ему даже казалось, что все люди, идущие навстречу или обгоняющие его, тоже чуточку навеселе.

Садовое кольцо, на внутренний край которого вышел Феденька, показалось ему таким широким в синих сумерках ночи, что он остановился перед ним, будто перед гигантской выпуклостью заасфальтированной планеты, и, с трудом удерживая размокший куль, стал дожидаться такси.

Поблизости была стоянка. Под фонарем люди ждали машин, помахивая руками проезжающим мимо. Шапки их побелели от снега, плечи тоже были белыми. Ждали они давно.

Но Феденьке повезло. Из пространства асфальтированной плоскости, из снежной мути к стоянке круто свернула автомашина с зеленым кошачьим глазом. Шофер крикнул, что он в парк и может взять попутчика. Попутчиком оказался именно он.

— С праздником вас, — говорил Луняшин, усаживаясь на переднем сиденье и захлопывая тугую дверцу, которая не хотела запираться.

В это время снаружи дверцу кто-то так сильно дернул, что Феденька чуть не вывалился из машины. Женщина в большой пушистой шапке, намокшей от снега, втиснулась в салон, навалившись на Луняшина, и непослушным голосом попросила шофера взять ее.

Надушенные ее пальцы цветущей ветвью бело-розово мелькнули у Феденьки Луняшина перед глазами, блеснув толстым обручальным кольцом.

— В парк я еду! — крикнул озлобленный шофер. — Не могу. Закрой дверь!

— Миленький! Тут недалеко — совсем тут рядом. Пожалуйста, миленький.

— Закрой дверь! — крикнул на нее шофер, толкая в плечо.

Луняшин оторопело глядел то на шофера, то на пушистую мокрую шапку, ворс которой мазал лицо водой. Под шапкой ярко темнели глаза и губы молоденькой женщины.

— Пожалуйста… миленький, — умоляла она так, будто дело касалось жизни или смерти.

Но шофер, налегая корпусом на Луняшина, дотянулся до правой дверцы и, выпихивая женщину из машины, захлопнул злобно стукнувшую замком дверцу. Женщина едва успела отдернуть руку и отпрянуть. Шофер в панической торопливости рванул свою старушку с места и понесся прочь от тротуара, вливаясь в ряды грязных, заляпанных снежным месивом автомашин.

Феденька, сжавшись, молча смотрел на плывущие в грязи красные габаритные огни, чувствуя себя виноватым перед душистой женщиной, которую безжалостно выпихнул из машины шофер, и думал о себе плохо. Хотя и понимал, что не мог ничего сделать для нее. Он не видел лица шофера, зная, что лицо его в эти минуты выражает одну лишь злобу, но когда осмелился скосить на него глаза, увидел добродушный профиль усталого человека, напряженно смотрящего вперед. Жирноватые щеки, пухлые губы, толстые ноздри короткого носа.

— Бедняжка, — сказал Феденька, опять видя перед собой падающий снег, грязь и тонущие в этой грязи мутные огни впереди идущих машин. Перед глазами мелькали две резиновые щетки, расчищавшие в серой плесени стекла прозрачные полукружия. В короткие промежутки мокрый снег успевал забрызгать белыми пятнами эти прозрачные отверстия в стеклах. Вести машину было очень тяжело: он хорошо понимал шофера, торопящегося на пересменку в парк.

— Я вас не осуждаю, конечно, — продолжал Феденька, поддерживая разговор. — Но как-то неловко получилось. Шампанское, наверное, виновато… Шампанское! Не рассчитала сил, а теперь домой, домой! Я тоже сегодня не успел оглянуться, а уже одиннадцать. Небось сейчас трясется от страха. Дома грозный муж, а она одна, полупьяная… Знаете, как бывает!

— Какой муж? — насмешливо спросил шофер, тормозя перед светофором. — Просто пьяная девица. Я таких терпеть не могу.

— Ничего не понимаю, — весело сказал Феденька Луняшин. — У нее обручальное кольцо на руке… Сегодня же праздник… Вот и припозднилась.

— Не-ет, — сказал шофер с доброй улыбкой на стареющем лице. — Это не обручальное… Нас, ямщиков, не проведешь. Это называется — перстень шахини, а не обручальное кольцо. Я вот сразу вижу, кто ко мне в машину садится.

Зеленый свет отвлек его, он торопливо выжал сцепление, скрежетнул шестеренкой первой передачи, включил тут же вторую, разогнался, вырываясь вперед, врубил третью, а потом и четвертую. Машина хоть и старая, но мотор тянул хорошо.

— У меня случай был, — стал рассказывать «ямщик», но Луняшин как будто отключился.

А когда сошел возле серой в ночи, однообразной стены своего дома, он не помнил ничего, кроме мелькающих щеток и снежного потопа, который превратил все улицы в проселочные, черные, обрамленные по обочинам белым, разъезженные дороги.

Толстый дьявол, называвший себя «ямщиком», отшиб ему память и втиснул в душу сомнения, страшный этот яд, который и без того замучил Феденьку.

«За что же он так… Ведь не знает! — думал он, мокрый от растаявшего снега и очень усталый.— Чутье! Дьявол ноздрястый! У тебя чутье на слабого, которого пихнуть можно, а перед сильным и сам лапками вверх, как собака… Именно как собака! Сам я тоже, конечно, хорош. Хорош! Лишь бы доехать, лишь бы в свою берложку, в теплый дитятник… К шахине под бочок».

И первое, что он сказал, войдя в дом и остановившись у раскрытых дверей своей квартиры, в золотистом свете которой увидел удивленное лицо Ра, — первое, что он сказал, протягивая ей нарциссы и мокрый, рваный куль с пирожными, было слово «шахиня».

— Шахиня! Тебе цветы и сладости… А всю горечь жизни я выпью до дна сам… Пусть будут у тебя только цветы и сладости! Милая шахиня! Владычица моя, дай-ка мне твою руку… Ах, как прелестна она! И сила и нежность — все воплотилось в ней. А это что? — спросил он, ухватившись пальцами за обручальное кольцо и глядя в глаза жене. — Это перстень шахини? Знак невинности и чистоты?

Ра глядела на мужа с искренним изумлением и печалью, опять не понимая его и не улавливая связи в словах.