В конце концов кухня стала самым приятным уголком для отдыха, куда был перенесен и телевизор, которому тоже нашлось здесь свое место. На столе всегда стояла зеленая керамическая ваза с цветами и большая пепельница, холщовые салфетки серенькими квадратиками пластались против каждого стула, будто светлый и гладкий стол с древесным рисунком свежих досок ежеминутно готов был принять гостей в деревянные свои объятия.

Луняшины залезли в долги, благо было у кого занимать, потому что Борис никогда не отказывал, будто у него не иссякали деньги, но зато кухня теперь была оборудована так, как Ра до недавнего времени и мечтать не смела.

Однокомнатная их квартирка засияла. Кухня огласилась звуками телепередач, щелканьем пишущей машинки, звоном тарелок, плеском воды, шипением, бульканием жареной и вареной пищи, а Феденька Луняшин стал постепенно забывать ночи и вечера, запустение и недавние слезы, которые он лил когда-то в бессоннице, не в силах переносить тоскливое одиночество.

В ту далекую теперь пору будущее казалось мрачным и не сулящим ему ничего хорошего, страх и отчаяние вселялись в душу, и Феденька не сдерживался, плакал, обливаясь в буквальном смысле слезами, которые только и приносили облегчение.

Все это прошло бесследно, и случайные напоминания о Марине больше не смущали его. Ра же была настолько деликатна, что, обновляя квартиру, меняя занавески, скатерти, постельное белье и прочие мелочи, напоминавшие в той или иной степени о старом быте, она как бы освобождала и себя и мужа от прошлого, тратя на это много сил и денег!

Как будто можно было освободиться от прошлого таким простым и дорогостоящим способом!

Но как бы то ни было, теперь по пятницам, вечерами после работы, они в счастливом забытьи, называя друг друга «зайчиками», не уставая целоваться при всяком удобном случае, ласкаясь и всячески выказывая внимание и любовь, садились за прочный, пахнущий деревом стол и ужинали.

С наслаждением следила Ра за тем выражением на лице мужа, какое появлялось, когда она угощала его за чаем новым тортом, который успевала испечь в духовке, чувствуя себя так, будто человечество в лице доброго Феденьки впервые в своей долгой истории вкушает чудо кулинарного искусства, пропитанное эликсиром жизни.

— Очень и очень, — говорил Феденька, шевеля губами, запорошенными сахарной пудрой. — И что особенно приятно, не переслащен.

— Правда? Я так рада… И главное, готовить его очень просто и быстро.

Когда Ра сидела на деревянном стуле, привалившись к высокой спинке, и смотрела включенный телевизор, она казалась очень большой и сильной. И, как это ни странно, Луняшину было спокойно с ней, то есть он с ней рядом словно бы обретал уверенность, какую, вероятно, чувствуют впечатлительные и пугливые люди, если под боком у них есть надежный человек, способный всегда защитить их от непредвиденной беды. Он хорошо знал силу мышц милой Ра, как он чаще всего называл жену, — силу, которая пришла к ней по наследству от сельских ее предков, от бабушек и прабабушек, управлявшихся с вилами и лопатами наравне с мужиками, таскавшими мешки муки и картошки на жилистых своих спинах. Здоровая эта сила, которой налита была красивая женщина, странным образом успокаивала его. Ему было хорошо с ней, как с большой, сильной и преданной собакой, готовой в клочья разорвать того, кто посмел бы тронуть его. Хотя, конечно, он очень бы удивился и обиделся, если бы кто-нибудь примерно то же самое сказал ему, объясняя таким грубым образом его благостное спокойствие, наступившее в душе спустя два года после развода с первой женой. «Что за глупость вы тут мелете! — возмутился бы он. — Критики!» И был бы, конечно, прав, потому что такие интимные стороны отношений между современными мужчиной и женщиной лучше вообще не затрагивать, чтобы не разрушать остатки мужского самолюбия и непоруганной чести.

Но и то надо сказать, что после замужества Ра заметно приосанилась, окрепла, раздалась в теле, большие и красивые ее руки с еле приметными тенями ветвистых сосудов под золотисто-светлой кожей приобрели ту женственную мягкость и эластичность, какая всегда отличает руки женщины-труженицы от холеной хилости праздных рук, как отличается рабочий инструмент, поблескивающий теплым стертым металлом, от прессованной и безукоризненно чистой нетронутости завалявшегося без дела инструмента. А руки у нее были сильные, как у пианистки, работа в машинописном бюро требовала напряжения ничуть не меньшего, чем ежедневные упражнения за клавишами рояля.

Одежда будто бы лопалась на ней и, наверное, лопнула, если бы не сверхпрочная ткань, но сказать о Ра, что она излишне толста, никак нельзя было. Совсем недавно ее можно было бы сравнить с нераспустившимся бутоном невиданного цветка, который не сегодня завтра должен распуститься. И он наконец распустился, высвободив лепестки, вчера еще распиравшие тугую чашечку, обнимавшую нежнейшую и могучую красоту, которая с таинственной упругостью завершенных своих форм открылась во всей своей прелести под солнцем.

Предстоящие роды заставляли Ра тратить немало предварительных усилий на всевозможные исследования, которые смущали ее.

Преследуя благие цели, наука в лице врачей женской консультации установила слежку за новой своей жертвой, обязанной периодически отмечаться в консультации, ходить на осмотр, сдавать анализы, приносить справки врачей смежных специальностей и, в частности, стоматолога, от которого Рае Луняшиной предписывалось получить справку о благополучном состоянии зубов, чтобы в дальнейшем течении беременности, когда уже поздно будет заниматься зубами, не случилось каких-либо неприятностей. Бедные бабушки и прабабушки! Ничего-то они не знали и не ведали, рожая орущих крепышей, отпрыском которых была и Рая Луняшина.

…В зубном кабинете районной поликлиники четверо стоматологов, три женщины и мужчина, чинят зубы. В кресле у мужчины сидит, видимо, хороший его знакомый и, разинув пасть, набитую ватой, стонет. Жмурит глаза от страха, втянув голову в плечи, напряженный и потный. Врач, усталый и насмешливо-спокойный, по-дружески говорит ему, позвякивая инструментами, перезвоном которых наполнен большой кабинет:

— Ты так стонешь, будто тебе приятно… Помнишь, в молодости мы с тобой так же вот… — говорит он, цементируя канал зуба и сосредоточенно хмурясь, — бывало…

Стоматологи смеются, но тихо, чуть заметно. И вдруг одна говорит:

— А я слыхала, что если двойня родится, сразу дают двухкомнатную квартиру. Правда, что ль?

Тут уж все смеются открыто над ее способностью мыслить ассоциативно, над двухкомнатной квартирой для двойни, над непосредственностью…

Улыбается и Ра, скаля серебристо-белые зубы, которые со всех сторон рассматривает через зеркальце, постукивает, как фарфоровую посуду, врачиха, спросившая про двойню.

— С вами тут совсем, — говорит она, понимая свою промашку. — А вы что, — спрашивает она у пациентки, — ни разу не лечили зубы? Я не вижу ни одной пломбы. С такими зубами и тройню можно рожать.

Если бы ведала эта простодушная женщина, какие пророческие слова сказала она на этот раз! Какими бы глазами она смотрела на свою пациентку! На это сидящее перед ней чудо из чудес, о котором она только читала в газетах или слышала по радио и даже ни разу не видела по телевизору!

А Рая Луняшина, ничего еще не подозревая, пришла домой очень довольная, потому что она отпросилась с работы и у нее впереди был свободный день, а в холодильнике мерзли свежие карпы, а вечером к ним в гости обещали приехать Борис и Пуша, а у нее масса свободного времени, и она успеет теперь не спеша все приготовить и как следует угостить дорогих гостей, которых она так полюбила, что у Феденьки отнимался язык и спазм перехватывал горло, когда он замечал эту удивительную привязанность. У нее с Пушей всегда находилось столько тем для разговоров, советов и вопросов, что братья только смотрели друг на друга в умилении и младший, отличавшийся особой чувствительностью, как бы спрашивал старшего: «Ну что, Борис? Как тебе моя Раенька? По-моему чудо, а?! Она так любит тебя и Пушу! Ты доволен моим выбором?» А старший по-кошачьи щурился, кося глазами на женщин, и тоже вроде бы отвечал брату: «Ты, кажется, сам еще не понимаешь, какое сокровище приобрел! Что там твоя теория! Цель жизни — жизнь. Вот она. Без всяких теорий. Завидую тебе, братишка!»