А Феденька показал ей голубую отметинку на пальце и спросил:

— Помнишь? Это меня Муха укусила. От страха. Я ее спасал, а она от страха тяпнула. Самое опасное сейчас — страх. Самое опасное. Поэтому я и говорю — нельзя бояться… Если все люди будут бояться конца света, тогда считай, что смерть уже поселилась на планете, как у себя дома, навсегда. И ничто тогда не поможет. Психология камикадзе… Я умираю, а поэтому делаю все, что хочу. Именно это состояние человечества… Слушай-ка, Ра, я давно у тебя хочу спросить, но никак… У тебя есть в жизни любимое дело? — спросил он с неожиданным недоумением и восторгом в голосе. — Самое любимое!

— Есть, конечно, — ответила она не задумываясь.

— И что же это такое?

— Как что?! Все.

Феденька опять с холодным от восторга позвоночником побледнел и сказал:

— Я так и знал, что ты это скажешь. А у меня нет. Ты, дети, вон и собака тоже, а дела любимого нет. Разве может быть любимым делом обучение иностранному языку? Смешно!

— А жизнь-то? — с удивлением спросила Ра, посмотрев на него так, будто подсказывала ученику правильный и очень простой ответ, который тот никак не мог найти.

— Разве это дело? Жизнь. Это скорей подарок… дар! Как же так — дело?

— А что же еще? Конечно, дело. Разве в жизни не ошибаются, как в любом деле?

— Ошибаются, — ответил Феденька, прислушиваясь к самому себе. И даже голову склонил набок.

— Ну, а чего же ты тогда говоришь?

— А в каком смысле ошибаются?

— В каком хочешь! Всегда ошибаются, потому что это не подарок, который все равно приятно получить, какой бы он ни был. А вообще-то перестань, Федя! Опять ты за свое. Я просыпаюсь утром и уже знаю, что́ мне надо делать… И живу. Мало ли что тебе работа не нравится! Работать все равно надо, потому что нужны деньги, а деньги нужны для жизни, для любимого этого дела… Чего тут думать! Не понимаю. Вот я, например… Я сама буду ходить в лохмотьях, буду голодать, если ты меня бросишь, но мальчики мои и девочка будут счастливы. Я не дам им погибнуть! Выращу — обязательно! — говорила она, словно в лицо ей вдруг подуло холодным ветром беды.

— Почему же голодать? — спрашивал ее Феденька. — Что это ты такое говоришь? Почему я тебя брошу? Это уж бред какой-то! Только что дело говорила, а теперь чушь. Хотя, конечно, трудно вырастить и хорошо воспитать детей. Сейчас вообще главная задача сохранить человека как вид… Сохранить на планете жизнь. Жизнь приятная штука, особенно если о ней не задумываться. Молодость и есть то время, когда не думаешь о жизни, а просто живешь. Если же задумался, пиши пропало. Сам черный будешь от дум. Это тут недавно слышал… про красители что-то: «У нас красители очень сильные! Под дождь попадешь — весь черный… Телогрейку выдали черную, и сам черный ходил. Ни одно мыло не брало». Так и жизнь, если о ней думать, если ее примерять на себя и ходить под дождем дурацких рассуждений — весь черный будешь, не отмоешься. Сие смрадно пахнет, как говорили в старину.

— Да, Феденька, да, — сказала Ра, управившись с детьми и моя посуду на кухне, куда они перешли. — Все мы немножко птицы, каждому хочется полетать, ты все летаешь, как во сне, в своих рассуждениях. Ну и летай, пожалуйста, но ты все равно радуйся хотя бы потому, что родился нормальным, здоровым человеком, — говорила она, постучав костяшками пальцев по деревянному столу. — А я, например, знаю одного человека, который вставал утром, умывался, делал перевязку горла, потому что у него была вырезана гортань, а потом уже ехал на работу. Он даже если рассказывал о себе, говорил: встал, помылся, перевязался и пошел… Вот уж кому есть о чем задуматься… А ведь посмотришь на него и не скажешь, что несчастный. Это потому так получается, что жизнь загубить не просто.

— Ну и прекрасно! — перебивал он ее в нетерпении. — На этом и кончим. Спасибо! Освободила ты меня от сомнений. Ты чудо! У меня какой-то пробел в уме, я не знаю чего-то важного в жизни. Но мне вполне достаточно твоей убежденности. Я тебе верю, и все. У меня этот пробел в уме, наверное, для всяких фантазий, для легкомыслия. Жизнь, конечно, дело, но без фантазии разве можно? Люди все разные, есть незаметные, а есть такие, которые, всем известны — как канарейки. Посмотрит человек и сразу скажет: канарейка. А какой-нибудь щегол заливается в лесу: что это за птица такая поет? Никто не знает. Покажи людям соловья, пожмут плечами, скажут: воробей, наверное. Даже по песне не все узнают. А канарейка известна. Так и люди: есть канарейка, а есть соловьи или какие-нибудь славки-черноголовки: поют лучше, а их не знают. Я это к тому говорю, что сам, например, канарейку знаю, а в других птицах путаюсь, как большинство людей… Фантазия моя от невежества, а не от большого ума! Как тот детский писатель, который медведя-шатуна объяснял, помнишь? По радио передача для детей была. Медведь весной проснется, голодный, слабый, идет и шатается, потому, мол, и называется шатуном. Я бы таких писателей штрафовал за брак. Я в своих фантазиях на этого писателя похож, потому что знаний не хватает, системы. Я у тебя дурак. А вот уж когда по-настоящему дурью мучаюсь, это когда меня за умного принимают.

Ра слушала и не слушала мужа, занимаясь домашними делами, которым он не мешал своими разговорами. Ей и в голову не приходила мысль о том, что все признания мужа были тяжелым для него делом, еще одной попыткой очиститься от сомнений, утвердиться в собственном принципе, который манил его своей простотой и ясностью.

Сомнения эти в самом деле доводили его порой до абсурда.

Как-то вечером, возвращаясь из института, он вышел из метро, чтобы сесть на автобус. Было холодно, под ногами чавкала холодная соленая снежная кашица, и возле окошечка автобусной станции чернела очередь. Воздух, как будто бы пропитанный солью, пронизывал сырым морозцем. Озноб торопил Луняшина домой. Он поднял низенький воротник жесткого пальто и, миновав клубы пара, вырывавшиеся из дверей станции, направился к очереди, сладостно думая о свободном местечке в экспрессе, что было вполне возможно, если он через некоторое время останется одним из первых в очереди и пустой автобус, сделав круг, раскроет перед ним скрипучие свои дверцы.

В этом болезненном состоянии он машинально взглянул на пластмассовый застекленный киоск, в котором продавались билеты «Спортлото», увидел людей возле светящегося окошечка и понял, что там идет продажа лотереи «Спринт». Вспомнил, что у него в кармане единственный рубль, и, зная, что сейчас проиграет его, подошел к киоску, насмешливо улыбнулся и купил билет. Тут, возле окошечка, толпились, как всегда, не только игроки, но и болельщики. Один из них, пожилой мужчина с озябшим лицом, придвинулся к нему и, заглядывая через плечо, смотрел, как Луняшин обрывал краешек запечатанного билета, разворачивая зеленую госзнаковскую бумажку.

— Ого! — воскликнул он в шутливом изумлении. — Автомашина!

На билете было четко написано: «Без выигрыша».

Феденька усмехнулся и выбросил билет в коробку из-под сигарет, стоявшую на тротуаре, в которой пушистился легкий ворох проигранных рваных билетов.

— Ого! — воскликнул опять шутник. — Автомашину «Волга» выбросил!

— Да, — сказал Феденька, мгновенно подумав при этом, что на билете было напечатано «Без выигрыша» и что он хорошо это разглядел. — На кой черт она нужна? Я уж лучше на автобусе, без забот…

И пошел к автобусной станции, слыша в ушах это удивленное «Ого!», и вспомнил о брошенной бумажке. «Ничего себе шуточки», — подумал он, оглядываясь, но не увидел шутника, и в груди его опять прозвучало эхом дьявольское «Ого!», от которого он невольно остановился, напрягая зрительную память и проявляя в сознании печатные строки: «Без выигрыша», заплясавшие перед глазами призрачной водянистостью шрифта. Что за наваждение, черт побери!

Он улыбнулся, предваряя насмешку шутника, который был же, конечно, где-то поблизости и, может быть, наблюдал за ним. Вяло огляделся, ища его среди толпившихся на станции людей, а потом и среди тех, что, сутулясь, играли в «Спринт» возле киоска, и постарался воскресить в памяти невнятное лицо этого искусителя. Но его нигде не было.