– Братушки, наших бьют! Жиды бьют!!! Спасите! – кричали солдаты.

Откуда ни возьмись, появились еще двое солдат. Первого из них Шолом успел отправить в глубокий нокдаун, с размаху ударив его в челюсть. Но второй подкрался сзади и ударил Шолома по голове железной трубой. Геройский часовщик дернулся и упал на землю. Ударивший его солдат довольно хмыкнул и нагнулся над Шоломом. И в ту же секунду он получил неожиданный и страшный удар в нос. Молодой часовщик собрал последние силы, поднялся и набросился на мордатого солдата. Он оседлал его, усевшись на его грудь, и начал дубасить своими увесистыми кулаками по крепко скроенной морде.

– Это тебе за Балту, сволочь! – хрипел Шолом, нанося тяжелые удары. – А это тебе за Круты! А это за Одессу! И за Киев! И за Кишинев! И за Гомель! И за Проскуров! И за Сатанов! И за Лемберг! И за Гродно! За все тебе, зверюга поганая, за все! Получи!!!

И он бил его так, как бьют злейшего врага. Насмерть!

Его еле оттащили. Солдат потерял сознание и лежал весь в крови, с до неузнаваемости разбитым лицом. Остальные убежали.

Шолом еле встал на ноги. Голова его страшно болела, кулаки были разбиты, он был весь в пыли и грязи. На голове дыбом стояла копна непослушных грязных волос.

– Йидн[40]! Йидн! Не бойтесь этих свиней! Бейте их везде, где найдете, и они будут убегать от вас! – хрипло крикнул Шолом в воздух.

Ошарашенные и пораженные евреи обступили своего героя. Они еще никогда такого не видели. Шолому помогли и бережно отвели его домой.

Неделю Шолом валялся с ужасной головной болью в постели, а товарищи по ячейке и свидетели его героической схватки с солдатами приносили ему подарки. Его маленькая комнатка, которую он снимал у хозяина, была вся заставлена едой, фруктами и напитками. В тот же день все узнали о его поступке. И реб Мотл, мясник, прислал ему лучшие виды колбас и мяса. Реб Морхе, хозяин молочной лавки, завалил его своими товарами. Участливые еврейские мамы и девушки приходили и приносили ему гостинцы. Бабушки отпаивали его домашним бульоном, и каждая, будто его родная бабушка Песя, приговаривала её же словами:

– Майн кинд! Вус хубн зей мит дир гетун? А йингале майне! А йидишн кинд! А гибойр! Золн фарбренен верн алэ сойним! Ди дарфст ойсхейлен… Дус из голдене юх! Эс йингале! С вет дир койхес гебн! Зол Гот дир бенчн! Хости унз алэмен фартайдикт кегн ди шкоцим![41]

И они охали и ахали и причитали…

А Шолом пил золотой, наваристый куриный бульон и вздыхал от удовольствия. В перерывах, когда заботливые девушки, товарищи по ячейке и гости уходили, Шолом брал лежавший рядом с кроватью на тумбочке блокнот и записывал карандашом стихи. Писать он начал с раннего детства. Он писал о справедливости и добре, перемешивая идеи социализма и всеобщего равенства и братства с библейской тематикой. Библию он знал практически наизусть, всегда и везде, на все случаи жизни, находя в ней и утешение, и поддержку, и параллели с современными событиями.

Так прошла неделя, и наш герой пришел в себя. Шолом решил прийти в пятницу вечером на вечернюю молитву в синагогу, где собирались почти все местные евреи. Он даже надел свой лучший костюм, сшитый по австрийскому образцу, а на свои непослушные пышные волосы надел почти забытую черную бархатную ермолку. Взглянул на себя в зеркало и улыбнулся.

– Нет! Ермолка не чужая мне! Перестав соблюдать, я не отказался от Б-га! Я такой же хасид, как мой отец, хасид веры в справедливость, и такой же, как он, патриот своего народа!

Шолом дождался перерыва в молитве, воспользовавшись своей известностью, подошел к столу, с которого читают свиток Торы, и обратился к общине громким голосом:

– Хорошей вам всем субботы! Большое спасибо всем, кто приходил ко мне и помогал мне, когда я выздоравливал! Мы все в ответе друг за друга! И ни один подлец не должен уйти безнаказанным, если он поднял руку на еврея! И если правительству нет до нас дела, то мы сами должны постоять за свою жизнь, здоровье, свободу и честь!

По залу прокатился рокот. Евреи не ожидали таких резких слов в адрес царя и правительства и испугались. Но Шолом не остановился на этом, а продолжил.

– Наши пророки всегда критиковали подлую и продажную власть! Они не пресмыкались перед фараонами и царями всех времен! Нет! Они честно и смело критиковали власть, защищая простой народ! Вдов, сирот, пришельцев, бедняков! Тех, кого некому защищать! Правительство диктатора Николая – антисемитское! Он враг нашего народа! Мы живем в ужасных условиях черты оседлости! Повсюду дискриминация и лишения! Нас не берут в большие города! Нам не дают учиться! Нас везде прижимают! Но это еще полбеды! Постоянно этот кровавый царь, член погромного общества, устраивает еврейские погромы или подстрекает к ним[42]!

Шолом говорил, распаляясь все больше, цитируя пророков Амоса и Исаию и трактуя их слова в революционном, бунтарском стиле, бил кулаком по столу и сотрясал зал своим громким, взвинченным голосом. Наконец, он закончил свою речь, дочитал вечернюю молитву вместе со всеми и, накинув свое худенькое пальтишко, вышел на улицу. На улице стоял холодный октябрьский вечер. К нему подошел его знакомый, сапожник Ноах. Он похлопал его по плечу и осторожно сказал:

– Я услышал краем уха, что на тебя завтра же донесет староста синагоги. Они хотят, чтобы с властью все было ша штиль[43]… Спрячься, Шоломке, спрячься, мой мальчик. Эти шакалы всегда будут лизать сапоги Эйсава[44]…

Шолом поблагодарил Ноаха и сказал:

– «Моисей испугался и сказал: верно, узнали об этом деле».[45]

– Считай, что уже узнали! Беги!

Шолом той же ночью убежал из Крут и вернулся в родную Балту. Сапожник оказался прав. Религиозные евреи донесли на Шолома, и его объявили в розыск.

Отдохнув два дня у отца, Шолом решил проведать своих друзей, которых он уже не видел несколько месяцев, с тех пор как он уехал из Балты. Каким же был его шок, когда он узнал, что из сорока его товарищей, собранных им для борьбы с погромами, почти никого не осталось в городе. Кто-то уплыл в Америку, кто-то сгинул в сибирской каторге, кто-то сидит в тюрьме, ожидая своего сурового приговора – «за нападения на мирных демонстрантов», – а кто-то уже погиб, защищаясь от погромщиков.

Шолом узнал все это от своего старого друга детства, Йоны. Ему он верил, как себе.

– Неприятная картина, Йона! Бойцов нет! И это перед самыми погромами! Что-то надо делать!

Рыжий Йона, с немного выпученными глазами, конопатым, изрядно покрытым веснушками лицом и огромными кривоватыми зубами, кивнул и сказал:

– Шолом, дело швах[46]! Но ты руководи, а я людей подтяну. Молодняк и стариков.

Шолом злобно закусил губу и произнес:

– Собирай всех, кого можешь! Нужны деньги, чтобы купить оружие! Собери ножи, топоры, цепи! Нужно успеть построить баррикады!

Йона не подвел. На него всегда можно положиться. Он собрал деньги, принес холодное оружие и привел людей. Шолом успел купить пять пистолетов и одну винтовку. Вечером того же дня при свете нескольких керосинок отец Шолома Иче инструктировал собравшихся у него дома добровольцев. Он передавал им свой военный опыт.

Пятидесятилетний еврей, с седеющей бородой и пейсами, в большой черной бархатной ермолке, рассказывал о том, как стрелять и пользоваться холодным оружием. Под конец Иче сказал:

– Завтра, в пятницу, 20 октября, около полудня будет погром. Сперва они пойдут процессией. Там много будет всякого вооруженного сброда. Одному еврею сообщил об этом знакомый полицейский. Так что мы должны быть готовы уже в восемь утра! Погромщики подойдут к нашей синагоге к двенадцати часам дня.