Тамар была для Цотнэ первой женщиной, на которую вчерашний отрок взглянул глазами мужчины. Лицо Тамар, которое до тех пор в сердце и разуме юноши запечатлелось как холодный, бесчувственный образ, теперь преобразилось. Одного взгляда царицы, чисто женского земного взгляда было достаточно, чтобы оживить это лицо, обратить во плоть, наполнить радостью и несознательным желанием продления жизни. Иногда, думая о Тамар, он испытывал такой же восторженный подъём и душевное успокоение, как при искренней, жаркой молитве, когда душевное возбуждение охватывает всю плоть и всем своим существом воссоединяешься с божеством.
Навязанный ему во сне и безраздельно связанный с образом его близнеца, в сердце и разуме образ царицы понемногу превратился в нестихаемую боль, и каждый раз, вспоминая одну или другую, юноша испытывал боль, будто у него отсекли часть тела.
Цотнэ ни разу не взглянул на покойницу. Он боялся даже бросить взгляд в сторону гроба, и какая-то робость сковывала ему ноги. А раз он и не видел усопшей, то его божественная царица так же сохранила свой живой образ, как и маленькая Тамар: она в мечтах и мыслях юноши осталась прелестной царицей.
Рано погибшая маленькая сестрёнка в представлении брата также обосновалась, как живая. Обе Тамар, самые близкие и самые любимые, продолжали жить бок о бок, но слившись в одно существо. Две Тамар были двумя крыльями жизни Цотнэ. Во сне и в мечтах эти два крыла подхватывали его и влекли ввысь, к облакам, в царство солнца и добра, и тогда Цотнэ испытывал безграничное счастье. Но даже незначительного удара судьбы, мгновенного исчезновения мечты, отрезвления от неё было достаточно, чтобы юноша почувствовал всю нечеловеческую боль, причинённую ему потерей этих крыльев, тяжесть падения на землю и бессмысленность продолжения жизни.
В сердце Цотнэ тоже оборвалось что-то невозместимое. Тамар для него была всё — и родина, и вера, и смысл жизни, и надежда на будущее.
Утром, вернувшись после занятий конным спортом и фехтованием, Цотнэ вместе с ровесниками сидел на уроке.
Специально приглашённый из Афонского Иверского монастыря Евграфий рассказывал юношам, сыновьям вельмож, о жизни и философии Блаженного Августина.
— Все мудрецы искали местопребывание нашего господа бога; кто искал его в небесах, кто в воде и в земле, а некоторые в огне и в воздухе.
Тогда вопросил святой Августин.
— Ты наш господь бог? спросил у земли.
Она отвечала:
— Не я твой господь бог.
— И не мы, — отвечали твари, живущие на земле. — Не мы господь бог, ищи его выше нас, в высоте, на небесах.
Спрашивал у ветра дующего, и ответил весь воздух, со всеми тварями в нём сущими:
— Не говорит истины Анаксимен, не я являюсь господом богом.
Обратился с этим вопросом к небу, солнцу, луне и всем светилам.
— Не мы есть бог, которого ты ищешь, — ответили небесные светила.
Так же вопрошал у всех окружающих предметов. А те отвечали:
— Не мы есть господь бог!
Умолял у всех предметов:
— Скажите мне о боге нашем!
И все они в один голос отвечали:
— Господь бог, — который создал и породил нас.
И тогда вопрошал самого себя:
— Скажи, кто ты есть?
И отвечал сам себе:
— Я есмь человек, ибо плоть и душа всегда со мной, первая вне меня, а вторая — во мне.
И в которой из двух должен был искать бога, что искал я повсюду от земли до неба, куда только мог достичь взор, чтобы узнать и сообщить мне?
Но предпочтительна та, которая во мне, ибо к ней стремится её плоть, моя внешность, стремящаяся познать ответа неба и земли и всех существ, которые отвечали:
— Не мы есть бог, а бог породил нас!
Каждый человек внутренним чутьём с помощью внешнего познаёт, и я познал; а душу познал с помощью чувств, взывающих вне плоти моей…
Внезапно загудевшие колокола смутили и учителя и слушателей. Сначала загудел большой Сионский колокол, потом, будто ждали его знака, во всех концах города зазвонили малые и большие колокола.
Затаив дух слушал Евграфий некоторое время этот звон, глаза его заволоклись влагой. Он обвёл взором своих слушателей, совладал с волнением и дрожащим голосом спросил:
— Вы наверное знаете, почему звонят колокола?
Ответа не было.
— Если не знаете, то должны знать. Сегодня утром пришло известие, что на христианский мир обрушились новые испытания — войско юных крестоносцев под водительством Этьена полностью погибло в море.
— В каком море? — спросил, побледнев, Цотнэ.
— В Средиземном море. Подойдя к берегу, юные крестоносцы ожидали, что море расступится и пропустит их, подобно тому, как в своё время пророка Моисея пропустило оно, Долго, оказывается, ждали Этьен и его войско исполнения чуда, но море не расступилось и суша не показалась. Что оставалось делать юным воинам? Они погрузились на корабли и отправились вплавь к Иерусалиму. По пути их застала буря, и море поглотило всё войско отроков.
— Достоверно ли это известие? — спросил опять Цотнэ.
— Истинно так. Царь получил письмо от папы римского. По всему христианскому миру звонят колокола и объявлен траур.
— Неужели господь нарушил завет и не выполнил своего обещания? — робко, еле слышно проговорил Цотнэ и сам испугался своего вопроса.
— А кто слышал, как он обещал? — воскликнул с места Бека Цихисджварели.
— Слышал сам Этьен. Ему Христос явился во сне и дал чуть ли не письменное обещание. Это письмо Этьен носил с собой, давал всем читать, когда собирал войско.
— Раз господь не выполнил обещания, крестоносцы должны были отказаться от своего похода! — воскликнул Торгва Панкели, расхохотался и торжествующе оглядел присутствующих. Дескать, смотрите, какие у меня умные мысли.
Но смеха никто не поддержал. Торгва понял, что пошутил некстати, и замолчал.
— Время расходиться, ибо церковный колокол призывает всех христиан к молитве и уединению. — Евграфий перекрестил своих учеников и первым вышел.
— Я молиться не пойду, — решительно заявил Бека и испытующе поглядел на товарищей.
— И я не пойду…
— И я…
Цотнэ всё ещё колебался.
— Пойдём, не бойся, деньги у меня есть, — сказал Бека и подтолкнул его рукой.
Цотнэ даже не спросил, куда они идут.
Ровесники окружили его и увлекли за собой. Выйдя на площадь, юноши увидели, что она запружена народом. Незнакомый священник стоял на возвышенности и громко проповедовал. Он усиленно размахивал руками и зло кричал. Юноши смешались с толпой.
— Это настоятель грузинского монастыря в Константинополе, — узнал проповедника Саргис Тмогвели.
— Когда франки заняли и разорили престольный город Византии, — продолжал тот, — то разграбили и грузинский монастырь. Наши монахи надеялись, что их-то не тронут. Но крестоносцы хватали золото и серебро, а чьё оно, об этом не спрашивали. Разбойники франки очистили наш монастырь. Что можно было взять, взяли, а под конец подожгли и саму обитель. Настоятель едва унёс ноги. С тех пор он только и делает, что проклинает крестоносцев. Кому он только не жаловался на французов и венецианцев, дошёл до папы римского. Но там ли он искал правды, если взятие Константинополя и разграбление православных церквей происходило с тайного согласия и с ведома Рима?
— И ты веришь, Саргис, этому богохульству? — обиделся Цотнэ.
— Не богохульство, а истина. В этом никто уж не сомневается. Франки-крестоносцы признались, что действовали с благословения и по совету папы римского.
Цотнэ недоверчиво поглядел на Саргиса и пожал плечами.
Проповедник между тем продолжал вещать:
— Рим и для Нас готовит то же самое. Хотят вовлечь нас в крестовый поход, а тогда на правах союзников войдут в Тбилиси, глядя на наше богатство, душа у них не вытерпит. И придётся нам хуже, чем Константинополю. Ограбят, сожгут и поработят. — Настоятель задыхался от возмущения. Он перевёл дух и завопил с новой силой: — Все беспорядки и злодеяния на свете посеяны папой римским. Он замешан во всех тягчайших преступлениях. Это он науськал верующих отроков Запада на Крестовый поход. Как могли несовершеннолетние, безоружные отроки взять Иерусалим, когда даже вооружённые, закованные в латы рыцари не могут осилить сарацин? Папа Иннокентий хорошо понимал бессмысленность этого похода, но что для корыстного сребролюба гибель тридцати тысяч невинных отроков? Это он, коварный глава Рима, обещал Этьену и его невинному воинству, что пред ними расступится море и пропустит их как посуху, а потом посадил юных крестоносцев на корабли и загубил всех.
