Народ все прибывал и прибивал. Последнее, сказанное Хайдарбеком, услышал, кажется, весь Джизак. Я так думаю, потому что «Урра!», прозвучавшее в честь солнца, было очень громким. Только весенний гром, прокатывающийся по небу, мог сравниться с ним. Оно оглушило меня.

— Братья! — крикнул Хайдарбек. — Кто за то, чтобы нашу клятву верности передать товарищу Ленину, пусть поднимет руку!

Лес рук вскинулся надо мной. Площадь будто выросла.

Я замешкался, растерянный. Мне очень хотелось вместе со всеми поднять руку, но имел ли на это право мальчишка? Раздумывать, однако, нельзя было. Какие-то мгновения живет этот лес рук. Хайдарбек пытливо вглядывается в лица людей, переходит от одного к другому, сейчас он вернется к первому ряду, где нахожусь я. И когда вернется, то увидит меня, растерянного, с опущенными руками. Значит, без меня уйдет телеграмма о солнце. Никогда, никогда не узнает товарищ Ленин, что и Назиркул хотел быть вместе с другими, что и ему дорого солнце новой жизни.

Смелее, Назиркул! Это я сам себя поторопил. Поторопил и поднял руку.

Стало сразу как-то легко и радостно. Хорошо быть вместе со всеми.

Хайдарбек, конечно, увидел мою руку, когда, оглядев каппон, вернулся к первому ряду. Лицо его было светлым, он улыбался, как бы говоря всем:

— Вы смелые люди. Вы сможете бороться. Вы защитите революцию.

В ответ мы закричали:

— Урра! Урра! Урра!

Это были прекрасные минуты моей юности.

Говорят же: хочешь увидеть солнце — встань пораньше. Мы с отцом вставали, когда солнце еще пряталось на той стороне земли и раздумывало, стоит ли ему появляться над Джизаком.

Видел ли я солнце, не знаю. Глаза мои что-то не поднимались к небу, все смотрели вниз: то в хауз, то в самоварную трубу, то под ноги, что месили грязь. Конечно, не о том солнце я снова говорю, что всходило со стороны степи и день-деньской бродило по небу. О жизни — той жизни, что всходила над нами. Новой жизни. И увидел его в тот день на площади каппона. Раньше ли обычного поднялся я тогда с курпачи, не знаю. Наверное, как всегда, но подоспел к началу митинга и услышал первые слова дяди Джайнака. Выходит, встал раньше обычного.

После того дня я стал думать о новой жизни. Она вроде бы пришла для меня. Все слова дяди Джайнака относились к Назиркулу. Если даже не все, то добрая их половина. Пусть он не назвал разносчика лепешек. Но я готов стать и не разносчиком лепешек, а кузнецом или ткачом, которых он так хвалил.

Вообще с лепешками было покончено. В тот же вечер. Я так и сказал матушке, вернувшись домой с митинга:

— Корзину с лепешками на голову себе больше не поставлю.

Мама, как всегда, подняла руки к небу, призывая на помощь бога. Но бог далеко и, конечно, не услышал ее мольбу. Ближе был отец, он как раз снимал с себя чапан и пристраивал его на гвоздик в потолочной балке. Он сказал:

— Лепешки с земли никто не станет есть.

Он намекал на мое умение ронять все, что я нес.

— Оббо! — воскликнула матушка и снова протянула руки, теперь уже в сторону отца. — Вы забыли, что у него семья, а потребности семьи — это пасть пещеры. Кто наполнит ее?

Пещера напугала отца. Слишком большой показалась ему ее пасть, и он растерянно пожал плечами.

— Может, Назиркул займется другим делом…

Хоть и не приличествовало мальчишке встревать в разговор старших, но я все же встрял: собственная судьба была мне дорога.

— Я буду кузнецом!

Произнесено это было мною так твердо и так решительно, что мама, никогда не принимавшая всерьез изречений собственного сына, с удивлением и настороженностью глянула на меня.

— Кузнецом?!

Вид мой никак не подходил для молотобойца — тощий, нескладный, тонкорукий.

— Кто это вбил в твою голову такую мысль? — спросила она насмешливо. — Или сам решил, сидя на чердаке?

Конечно, я сам решил, правда, не на чердаке, на кап-попе во время митинга, но признаться в этом, значит, вызвать еще большие насмешки. Тут не только матушка, но и отец посмеялся бы вволю. У меня хватило ума сослаться на людей, чей авторитет в доме был непререкаем.

— Ревком Хайдарбек, — сказал я спокойно и с достоинством.

Насмешливая улыбка мгновенно исчезла с лица матушки. Намереваясь что-то сказать до этого, она так и застыла с открытым ртом.

— Постой, постой! — недоверчиво посмотрел на меня отец. — Где это ты разговаривал с Хайдарбеком?

— На каппоне. Там был митинг бедняков.

Это походило на правду. О митинге отец, конечно, слышал. Такое событие не могло пройти незамеченным для джизакского базара. Но как удалось мальчишке вступить в разговор с самим председателем ревкома?

— Так прямо и сказал? — не веря еще моим словам, уточнил отец.

— Главные люди теперь те, кто сеет хлеб и кует железо, — ушел я от прямого ответа. — И дядя Джайнак хвалил хлеборобов, кузнецов, ткачей.

— Их все должны хвалить, — несколько успокоился отец. — Они творят то, чем мы живем. Но ты-то не ткач и не кузнец, за что же хвалил тебя Джайпак-ака?

— Он не хвалил меня, — открыл я правду. — Но похвалит, когда стану к горну.

Теперь можно было посмеяться над глупой мечтой моей. А отец не посмеялся, и матушка не посмеялась. Она заплакала вдруг и, глотая слезы, сказала:

— Ягненочек мой, ту ли дорогу ты выбираешь?

Отец сделался страшно серьезным. Он пристроил наконец свой чапан на гвоздь, почесал бородку, подумал, потом изрек:

— А почему не ту дорогу? И дед твой и отец были кузнецами. Оба дяди стоят у горна, брат Манзур взял молот. Ту, видно, дорогу.

Матушка перестала плакать. В самом деле: судьба человека не им определена, а всевышним. Так она и сказала, добавив не без гордости, что и ее братья — кузнецы.

— Вот видишь, — покачал раздумчиво головой отец. — Не обойти нам кузнечный ряд. Собирайся, сынок, пойдем к Манзуру!

Нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — всем известная истина. Особенно то, что задумано моей матушкой и моим отцом. До утра они могли не только переменить свое решение, но и вообще отказаться от него. Поэтому я торопливо снял с гвоздя только что повешенный отцом чапан и накинул его ему на плечи.

— Пока светло еще, надо поспеть к Манзуру-ака, — сказал я, направляясь к двери.

— Погоди! — остановила меня матушка. — Как же без подарка? Возьми хоть пару лепешек.

Опять эти просяные лепешки! Одно упоминание о них приводило меня в уныние. Но без подарка никак нельзя. Так уж принято: к учителю всегда идут с приношением, а Манзур становился теперь вроде бы моим учителем.

Несколько лепешек, завернутых в платок, — у меня за пазухой, отец первым выходит из дому, я иду следом.

Сколько раз я начинал путь в учение от этой калитки и ни один раз не закончил его благополучно. Судьба прерывала его всегда неожиданно и всегда печально. Первый раз матушка меня буквально выволокла из дома, плачущего от страха перед таинственной неизвестностью, именуемой учением. На этот раз я шел добровольно, полный решимости не только выучиться, но и прославить себя как кузнец! За калиткой я опередил отца, и он едва поспевал за мной. Надо было спешить к своей мечте.

Встреча с братом несколько охладила меня. Манзур-ака почему-то не обрадовался моему желанию стать кузнецом.

— Во-первых, я не кузнец сейчас, — сказал он. — Нет железа, нет угля. Вожусь со старыми ведрами, тазами, самоварами и чайниками. Где поставлю носы, где запаяю дырку, где приклепаю ручки.

К счастью, отец не принял эти жалобы Манзура.

— Нигде нет угля и железа, но не одним днем жизнь определена. Завтра может появиться уголь, послезавтра — железо, а послепослезавтра — медь.

— Да, да, — кивнул Манзур. — Уголь может появиться… Но у меня есть уже подручный, Сафар-чиканак. Он старательный малый и кое-что умеет. Только старание его ни к чему, работы мало.

И этот довод но принял отец.

— Сегодня мало, завтра будет больше, — сослался он опять на время. — Пусть Назир учится, платы пока не надо, лишь бы дело освоил.