— За что же ты благодаришь меня? — засмеялся дядя Джайнак.

— Помните, на сенном базаре, когда был митинг, вы назвали нужными людьми земледельцев, кузнецов, башмачников, ткачей… Я научился ткать.

И я показал дяде Джайнаку свой буз. Не знаю, разбирался ли он в тонкостях ткаческого дела, но посмотрел на ткань внимательно, пощупал ее руками.

— Молодец!

Окрыленный похвалой, я стал хвастать:

— И на кузнеца учился, даже одно ведро сбил.

— Я вижу, ты мастер на все руки.

— Еще умею доставать из хауза воду, косить янтак…

Все свои «сорок ремесел» я стал перечислять. Мне казалось, что они важные и нужные.

Дядя Джайнак, наверное, выслушал бы до конца мою хвалебную речь, а вот мулла Хатам почему-то не испытывал такого желания. Он прервал меня:

— А читать ты умеешь?

Разве это ремесло, подумал я, и без особой охоты ответил:

— Умею.

— Умеет, умеет, — подтвердил дядя Джайнак. — Он и писать мастер. Соседи зовут его на помощь, когда надо послать кому-нибудь весточку.

Мулла Хатам сразу оживился, будто узнал что-то очень важное, в сравнении с которым мои «сорок ремесел» теряли всякую ценность.

— Грамотность — великое дело, — произнес он торжественно и положил руки на грудь, как во время молитвы.

— Мулла Хатам — учитель новой школы, — объяснил дядя Джайнак. — Ты слышал что-нибудь о ней?

Сердце мое тревожно забилось. Передо мной был человек, которого прокляли все ишаны и суфи как осквернителя веры, как отступника. Новые школы сжигали басмачи, а учителям вырезали языки. Новой школе радовались и новой школы боялись.

— Слышал, — ответил я робко.

Я знал об этой школе. В ней учили не молитвы, а стихи поэтов.

— А хочешь учиться?

Конечно, мне очень хотелось учиться. Признаться себе в этом, однако, не мог. Семейный человек должен думать о заработке, а не о науке. Как же ответить дяде Джайнаку? Ответил неопределенно:

— Я уже старый…

Дядя Джайнак и мулла Хатам стали смеяться.

— Разве тебе сто лет? Или борода седая?

— Нет, мне четырнадцать. Но я женат…

— А жене сколько?

Я смутился.

— Двенадцать.

— Оббо! — Дядя Джайнак покачал головой. — Дети… Вам в школу ходить надо.

Я был в полной растерянности. Дядя Джайнак вроде бы разрешал учиться женатым, а в махалле запрещали.

— Люди засмеют, — сказал я. — Жена уйдет.

— А вы вместе с женой запишитесь в школу.

Меня толкали на поступок, который мог неизвестно к чему привести. И вообще все сказанное было таким неожиданным, таким удивительным, что я не знал, как к нему отнестись. Я понимал, в нашу жизнь пришло новое. До сего дня это новое было не моим еще и не нашей семьи. Жили мы по-старому. И вот первым новое коснулось меня. Школа. Новая школа, она так и называлась.

Я мечтал о ней. Все время мечтал. И вдруг испугался того, что желание мое осуществится. Хотелось сказать дяде Джайнаку: «Да, пойду в школу!», а вот это «да» не произнеслось. Другой бы кто сказал за меня! Я стал искать другого и нашел:

— Если отец разрешит… — прошептал я едва слышно.

Дядя Джайнак вроде догадался, что происходит со мной, и поспешил на выручку:

— Конечно, конечно… С Сафаром-чойпрушем мы обязательно поговорим. Твой отец — уважаемый человек, его слово в таком важном деле решающее.

И он повернулся к учителю.

— Как вы думаете, мулла Хатам, согласится Сафар-чойпруш пустить своего сына в школу?

— Думаю, согласится. Разумный человек всегда поймет, что образованность — свет жизни.

— Где твой отец? — спросил дядя Джайнак.

Я объяснил:

— В башмачном ряду, за лавкой сладостей.

— Тогда поспешим, мулла Хатам!

Они ушли.

Я остался один со своим бузом. Надо было развернуть его и начать хвалить, зазывать покупателей. А я стоял растерянный и молчал.

Что же будет?

Весь день я ждал отца. Он возвращался со своими чайниками и пиалами обычно в сумерки, когда жизнь в махалле затихала, но мне чудились его шаги задолго до захода солнца. Стукнет щеколда, скрипнет калитка — я бросаю станок, выглядываю во двор: не пришел ли?

В неурочный час отец возвращался редко. Причину нужно было сыскать, и не простую, чтобы среди дня он загасил самовар и сложил в ведро пиалы. Не сыщешь такую причину. Пожар в башмачном ряду не возникал, затмения солнца не было, о наводнении и говорить нечего. Неоткуда взяться наводнению — воды в Джизаке едва хватало на питье.

И все же я думал, что отец прибежит домой. Прибежит, когда услышит от дяди Джайнака и домли Хатама о желании сына поступить в новую школу. Это вроде пожара в башмачном ряду.

А отец не бежал. И, видимо, не собирался бежать. Вернулся домой он позже обычного.

На лице ни радости, ни печали, ни озабоченности. Одна усталость. Я помог ему раздеться, полил воду на руки. Жду, что скажет. А он молчит.

Мать собрала дастархан, поставила шурпу, положила лепешки.

— Ешьте, отец!

Он сел, макнул лепешку в суп, положил в рот.

Матушка спросила, как прошел день, не случилось ли чего необычного на базаре?

На все ответил отец, ответил обстоятельно. А про домлю Хатама и дядю Джайнака — ни слова. Будто не видел их, не говорил с ними.

Я стоял у двери, прислонившись к косяку, и слушал отца. Вернее, не слушал, а складывал слова, словно у меня был хурджун для слов. Складывал за ненадобностью. Слова «школа», которого я ждал не было.

Оно появилось, когда обед наконец закончился и мать подала чай. Отец сказал:

— Оказывается, открыли новую школу.

Матушка приняла это как событие не слишком важное.

— На все воля всевышнего.

Отец покачал головой.

— В том-то и дело, что это не воля всевышнего. Люди говорят, что это воля дьявола. Без бога будут в ней учиться дети.

Матушка не поверила. Не могло быть школы без бога. Ведь дети учатся по корану.

— Кто же пойдет в такую школу? — спросила она.

Отец помолчал, потрогал усы, усмехнулся: видно, его самого потешала затея с повои школой. А может, не затея потешала, а то, чем обернется она для нашей семьи.

— Такие, как наш Назиркул.

Матушка испуганно открыла глаза.

— Не шутите отец!

— Не шучу, ташкентская. Ко мне приходили Джайнак-ака и мулла Хатам и просили согласия записать Назиркула в новую школу.

— Ван! — вскрикнула матушка. — Неужели вы дали согласие?

Столько горечи и боли было в этом возгласе, что отец растерялся. Ему затея с новой школой казалась не очень серьезной, поэтому он шутливо обо всем и рассказывал. А тут вдруг отчаяние, даже ужас.

— Ну, ну, ташкентская, не принимай слишком близко к сердцу сказанное. Насчет дьявола, я думаю, люди ошиблись. Кто разрешит дьяволу устраивать школу? Да и мулла Хатам и Джайнак-ака, как ты знаешь, не общаются с потусторонней силой. Даже наоборот…

— Не мучьте, отец! — взмолилась матушка. — Дали вы согласие или нет?

Прижатый к стене, отец опустил виновато голову.

— Дал.

— Лучше бы мне не родиться на этом свете! — запричитала матушка. — Лучше бы я…

— Э-э, ташкентская, — стал сердиться отец, — ты же сама хотела сделать из Назиркула образованного человека, ты же водила его к отинбуви и мулле Миртажангу. Говорила: мясо ваше, кости наши… Мясо-то этот злодей Миртажанг чуть не снял с Назиркула.

— Что вспоминать прошлое? — продолжала стенать матушка. — Прошлое минуло…

— Вот, вот… И пусть оно сгинет. Но учение-то тебе по сердцу. Назиркула будут учить настоящие учителя.

Отец остановился. Был он взволнован, решимость горе на в нем. Что-то еще он хотел сказать, но сдержал себя. Что-то важное, главное.

Матушка это поняла и смолкла, ожидая.

— Домля Хатам обещал сделать из Назиркула учителя, — открыл наконец главное отец. — Понимаешь, ташкентская, — учителя!

Я вздрогнул. Неожиданно прозвучали для меня эти слова, сказанные отцом. Ничего в них особенного не было. Для других, которым моя судьба безразлична, они как ветер. Что он оставляет? Шум травы и только. А для меня — боль, радостную боль сердца.