Сам гость переживал не меньше нашего.
— Да не сочтет за грех всевышний мою причастность к этому жестокому делу! — говорил он, простирая руки к небу и закатывая глаза. — Если в тех грошах, что получаю я, окажется таньга, отобранная у несчастного Джайнака, пусть она станет ребром в моем горле. О, великий аллах, смой пятна с моих рук, прикасавшихся к бумаге бесчестия!
Не сразу я смог понять, в чем вина нашего гостя, почему он так клянет себя. Ничего плохого он не сделал дяде Джайнаку, только присутствовал при описи имущества, которое подлежало продаже в уплату долга. Оказывается, дядя взял ссуду в какой-то кредитной компании и не смог осенью погасить ее. То есть он погасил, но не уплатил процентов, составлявших около шестидесяти рублей. Проценты имели такое волшебное свойство, что увеличивались каждый день и уже переросли сам долг. Вот компания и решила пустить в уплату дом, корову, и лошадь дяди Джайнака. Так выглядела вся история, ставшая понятной мне много позже. Единственное, что я уяснил тогда из рассказа гостя, это существование какой-то жестокой несправедливости, падавшей на голову бедного человека в самый неожиданный и самый неподходящий момент. Приближалась весна — время сева, а у дяди отобрали лошадь. Как же он вспашет землю? И вообще, как он будет жить?
— Да, на этот раз Джайнаку было не до шуток, — продолжал гость, — такого бледного и грустного лица я никогда не видел у нашего друга. Как не хотелось мне присутствовать при описи, но что поделаешь — писарь обязан все заносить на бумагу, такова его служба. Шесть рублей, которые платит мне компания, требуют повиновения. Ох, знал бы я, чем обернутся годы учения у домуллы, побои и унижения, никогда бы не взял в руки калям. Теперь я раб своей грамотности…
— Так что же было дальше? — напомнил отец гостю.
— Что было дальше! Лучше об этом не говорить. О, всевышний, есть ли слова, способные передать горе несчастных! С поникшей головой Джайнак ввел нас в дом. Что это за дом, можно себе представить, когда с порога на вас глядит темнота, словно ночь не покидает никогда жилища. «Засвети огонь!» — сказал мингбаши. Он думал, что Джайнак скрывает свое богатство. Глупый человек мингбаши. Когда загорелась плошка с каплей масла и жалкий фитилек, скрученный из ваты, бросил свет на стены, мы не увидели их. Да, стен не было. И ниша, и потолок, и все, на чем держится дом, даже поперечные балки, от постоянного дыма стали черными и казались зияющей пустотой.
В углу на крючке висел казан, под которым был устроен земляной очаг. Он-то и закоптил комнату. Ни саксаула, ни камыша я не заметил. Очаг топился кизяком — сухим навозом. Вы сами можете догадаться, какой запах стоял в комнате во время варки пищи.
А что хранилось в нишах? Мингбаши пошел посмотреть и наткнулся на сундучок с тряпьем и на медный кувшин. Стояли там два лягана — блюда и несколько пиал. Все из обожженной глины.
— Эй, — обратился мингбаши к жене Джайнака, что стояла босая у сандала, — есть ли еще вещи в доме?
— Если муж не спрятал под полом, то нет.
Вы же знаете, как остры на язык эти Джайнаки. Бедная женщина еще шутила. Какой там подпол!
Мы стояли на утоптанной годами земле, и упади что на нее, она бы зазвенела, как медный таз.
— Чем же платить долг? — спросил мингбаши.
— У них есть лошадь, — подсказал уполномоченный компании.
— Ну, лошадь имеет своего хозяина, как все лошади Джизака, царь отправляет ее на войну…
— У меня всего одна лошадь! — испугался Джайнак. — Всего одна.
Мингбаши кивнул, соглашаясь.
— Это хорошо, что одна. У кого две, тот отдаст две… Тебе же легче.
— Воля ваша, амин пачча. Я рад, что у меня не три лошади.
Вот ведь какой Джайнак!
— Тогда остается корова, — без надежды сказал уполномоченный компании. — Вместе с домом, возможно, она покроет долг.
Мингбаши махнул рукой:
— Если найдется охотник на эту конуру, то десять рублей положите в карман компании. Не знаю, какая корова у шутника: будем считать, лучше дома, прибавьте еще пятнадцать рублей…
— Боже! — воскликнул уполномоченный. — Всего двадцать пять рублей. Компания терпит убытки…
Он схватился за голову, как будто из его собственного кошелька Джайнак вынимал деньги.
— Когда даете в долг, — заметил мингбаши, — загляните сначала в сарай хозяина.
— Э-э! — рассердился уполномоченный. — Мы смотрели на его. руки. Они крепкие у Джайнака…
— Что сейчас сделаешь руками? Из камня воду не выжмешь, пыль в муку не превратишь… Кладите свои двадцать пять рублей в карман компании и забудьте этого шутника.
— Мало, — развел руками уполномоченный. — Слишком мало…
Жена Джайнака вдруг стянула с сандала рваную скатерть, отчего полетели на пол касы и железный поднос.
— Все, все берите! — закричала она. — Если бог кого проклянет, то делает его бедным!
Потом она подошла к нише и стала бросать ляганы и пиалы.
— Безрассудная женщина! — пытался облагоразумить ее амин пачча — сборщик налогов. — Не лишай себя последнего. Эти ляганы еще могут пригодиться.
— Для чего человеку ляганы, когда в них нет ищи? Жевать солому можно и без посуды…
— Напрасно гневаешься, женщина, — успокаивал жену Джайнака уполномоченный. — Мы не виноваты. Виноват твой муж: он подписал бумагу. А в ней сказано, что осенью он уплатит долг и проценты. А где они?
— Значит, это все уже не мое? — спросил Джайнак.
— Выходит, не твое, — ответил мингбаши.
Что сделал после таких слов Джайнак? Он засмеялся. Но смех его был подобен рыданию потерявшего разум человека. Ужас охватил меня, рассказывал гость. Не будь рядом господина уполномоченного и самого мингбаши, я бросился бы бежать без оглядки.
Смеясь, Джайнак взял за руку сына, не менее напуганного, чем я, и направился к двери. С криком «алла», рыдая и рвя на себе волосы, за ним последовала жена. Крик ее долго еще слышен был в кишлаке. Даже когда мы отъехали на немалое расстояние от дома шутника, в ушах моих все еще звучал голос несчастной женщины.
Вот так второй раз я встретился с дядей Джайнаком. Как видите, эта встреча была печальной. Она заставила нас погоревать и пролить слезы по поводу несчастья, обрушившегося на голову человека, которого все считали шутником.
Третий раз я увидел дядю Джайнака на гузаре, шагающего впереди толпы. Он не был похож ни на весельчака, ни на несчастного. Словно само горячее солнце Джизака вселилось в него. Глаза сверкали огнем, лицо исполнено решимости. Если бы встретилось на пути сейчас препятствие, Джайнак, не колеблясь, опрокинул бы все, разрушил. Такая же решимость охватила и спутников дяди. Джизакцы шли торопливо, и число их все увеличивалось. Из калиток выходили старики и присоединялись к толпе. Некоторые из-за преклонного возраста не могли двигаться быстро, но отстать не хотели, и опираясь на палки или на руки молодых, пристраивались к хвосту шествия. Город многолюдным потоком тек к мечети, вбирая в себя новые и новые ручейки.
Не обошлось и без нас, мальчишек. Стаей, шумной, подвижной, как облачко дыма на ветру, мы носились в толпе, появляясь то там, то здесь, выхватывая слова, брошенные кем-то, и перенося их в другой край. Самыми интересными были слова дяди Джайнака. Интересными потому, что звучали необычно, смело, обжигали сердца.
Перед мечетью толпа сгустилась, стала плотнее и спокойнее, пестрой лентой втянулась во двор и там растеклась, покрыв собою каменные плиты.
Я не осмелился вместе со всеми войти в мечеть. Извечный страх перед домуллой Миртажангом остановил меня: а вдруг он где-нибудь у входа? Лучше обойти опасность, и я, отыскав в другой стороне двора дувал, перелез через него и укрылся под тенью ветвистого карагача. Сюда же забрались и мои товарищи по школе.
Огромное скопление людей, невиданное для соборной мечети Джизака даже в дни больших молебствий, поразило наше детское воображение. Что-то тревожное, даже страшное было в этом. Народ сдержанно гудел, но гул казался нам только предвестником настоящей бури. Как перед землетрясением проносится не то в воздухе, не то под землей глухой стон, так и перед этой бурей стонала мечеть.
