Матушка подождала немного и легла отдохнуть. За педелю она так намаялась, что сон сразу сморил ее. И долго не отпускал.

Встревоженный я помчался к отцу, чтобы узнать, почему он не возвращается. Нашел его в башмачном ряду. Мамина пряжа лежала рядом с пиалами около самовара.

— Почему вы не продаете? — возмутился я.

— Тсс! — поднял палец отец. — Ее не берут.

Я непонимающе глядел на него. И отец пояснил:

— Нить неровная. За такую мало дают.

— Пусть. Отдайте за любую цену. Если мы вернемся домой с пряжей, матушка не выдержит. Она совсем ослабела.

Отец задумался.

— Видимо, ты прав.

Мы вышли на то место, где торгуют бузом — домашней тканью. Я был плохим торговцем, это известно, но сейчас вдруг обрел и смелость и красноречие. Через какие-нибудь десять минут пряжу разобрали. Не по той цене, что наметили, много ниже, но все-таки это была награда матушке за бессонные ночи.

Отец предложил:

— Добавим от себя.

Он даже полез за своим кошельком.

Я запротестовал. Как ни жаль было мне матушку, но доставлять ей радость обманом не хотел.

— Сколько заплатили, столько и отдадим!

Отец остался на базаре со своими пиалами и самоваром, а я полетел домой.

Мама уже проснулась и уже готовила обед.

— Пошла пряжа! — крикнул я радостно. — Вот деньги. Только сегодня цена ниже…

Матушка грустно, как и утром, улыбнулась.

— На мою пряжу ниже…

Она все знала, моя мама. Вы же помните ее слова: «Рахат все знает, не знает только, когда помрет…»

Я смущенно опустил голову.

— На той неделе будет дороже, — пообещала матушка. Она снова собралась не спать ночами.

— Не надо! — почти плача, попросил я. — Вы заболеете.

Матушка обняла меня и прошептала ласково:

— Болезнь пройдет, сынок! Зато я научусь делать хорошую пряжу.

Верно, на следующем базаре матушкина пряжа пошла по хорошей цене, а еще через базар — по самой высокой. Надо было бы радоваться, да вот не получалось радости. Занемогла матушка. Не так, чтобы слечь и переложить заботу о семье на чьи-то руки. Она продолжала все делать по дому и веретено не оставляла, но высохла совсем. Кожа да кости. И на глаза жаловалась постоянно.

— Будто насыпал мне кто-то в них песку. Ни стереть, ни смыть.

Краснота с глаз не сходила. Страшными стали они, чужими, не материнскими.

Причину болезни мы знали, сказать о пей, однако, боялись. Сердилась матушка, когда кто-нибудь из нас советовал ей не сидеть ночью за веретеном.

— Что же, оно само будет крутиться? — ответила матушка. — Не видела я такого веретена.

Немножко лучше становилось глазам, когда выпадали ясные лунные ночи. Матушка гасила коптилку и садилась со своим веретеном у окна.

— И зачем бог пятнадцать дней в месяце сделал темными? — допытывалась она. — Мог бы сделать все тридцать светлыми. Сколько молитв благодарных произнесли бы пряхи!

Не знаю, стали бы все пряхи творить молитвы в честь вечного полнолуния. Они-то ночью не работали.

Соседи наши часто говорили отцу:

— Что это Рахат-апа совсем не спит? Как ни проснемся ночью, слышим звук ее веретена. Ведь человек-то сном жив.

Отец отмалчивался. И матушке чужих слов не передавал. Лишь однажды, увидев ее очень усталой, посоветовал не работать ночью.

Ведь человек сном жив, — повторил он, сказанное соседями.

На это матушка ответила:

— Если бы можно было жить сном, я бы но крутила веретена.

Веретено давало семье возможность сводить концы с концами. Па выручку от продажи пряжи матушка купила ткань, сшила себе и Мастон рубашки, мне штаны. Последнее было крайне необходимо. Я уже говорил, что кавуши мои развалились. Это беда, и не малая. Но все же без кавуш летом можно ходить, босым я добирался даже до зарослей янтака в Кушбармаке. А вот куда пойдешь в развалившихся на части штанах? Никуда! Вот веретено и выручило меня.

Я стал подумывать, не взяться ли мне за веретено. Если руки приготавливают два фунта пряжи, то четыре приготовят четыре. А там можно присоединить и руки Мастон, жены моей, тогда получится шесть фунтов. Базар завалим пряжей. Мысли мои были легкими, как птицы, и уносили меня далеко. Так далеко, что я забывал, откуда взлетел.

С шестью фунтами пряжи, то есть с желанием их сотворить, я и пришел к матушке. Она сразу не сообразила, откуда взялись шесть фунтов и долго смотрела на меня с недоумением, а когда сообразила, то но пожалела слов на похвалу своему дитя.

— Сын, думающий о матери, продолжит ее жизнь. Да вознаградит тебя всевышний!..

Однако веретено свое не передала мне.

— Чтобы шесть рук делали пряжу, нужны три веретена, — сказала она. — А у нас одно лишь. Да и не мужское это дело прясть. Займись-ка лучше ткачеством.

Совет матушки был похож на совет святого, который предлагал жаждущим напиться из невырытого колодца. Можно ли стать ткачом, не имея ткацкого станка? Пошутила матушка. Не в то время я подошел к пей, не те, видимо, слова сказал.

А оказалось, что матушка не пошутила. Когда отец вернулся с башмачного ряда со своими чайниками, произошел такой разговор:

— Хорошо ли идут дела на базаре? — спросила матушка.

— Да не то, чтобы хорошо, но и не то, чтобы плохо, — неопределенно ответил отец.

— Продают ли буз?

— Добра этого хватает.

— Не спрашивал ли кто буз, сотканный Назиркулом?

Отец покосился на матушку: смеется, что ли, ташкентская? И решил ответить так же:

— Спрашивали, человек десять.

Мне стало не по себе. И зачем это мама завела разговор про буз? Ведь не для того я поделился с ней своей мечтой, чтобы быть осмеянным.

— Десять мало, — сокрушенно покачала головой матушка. — Когда двадцать спросят, понесете буз на базар.

— Ладно, — согласился отец. — Только поторапливайтесь, базарный день близок.

Матушка помогла отцу снять с плеча чайники, нанизанные на бечевку.

— Хорошо сказали, отец! Надо торопиться, сын-то опять без дела…

— Э-э-э, — закряхтел отец. — Устал я водить его по мастерам.

— На то ноги у родителей, чтобы пробивать тропинку детям.

— Все тропы пробиты.

— Не все, — покачала головой матушка. — Ой, не все…

— Какая еще осталась?

— Тропка к ткачу.

Отец замахал руками, словно петух крыльями. Не хотел он слышать о ткачестве.

— Нет у меня ни родственников, ни друзей, знающих толк в этом деле. Да и дело такое — одни муки. Пока в учениках ходишь, ткач на тебе, как на осле, ездить будет и лупить, как осла, будет, а кормить — хуже, чем осла. И воды принеси, и кавуши подай, и двор подмети…

Целый мешок мучений, ожидающих ученика, опрокинул на мою голову отец. Не было, оказывается, занятия хуже ткачества и не было людей хуже ткачей.

— Назиркул — ткач! — воскликнул отец с отчаянием. — Наш род — кузнецы, медники, коробейники…

— Ладно, — остановила отца матушка. — Не было, так ведь не значит, что не будет. Почетное это ремесло — одевать людей.

Всякое свое напутствие матушка заканчивала словами: «Молодцу и сорока ремесел мало». Я думал, она и это закончит так же, но обошлось на сей раз без сорока ремесел.

— Не хочет отец искать тебе учителя, сам найди! — сказала матушка. — А станок куплю за свою пряжу. Два-три базара пройдут, наберутся те самые шесть фунтов, о которых ты мечтал, сынок.

Впервые выпал мне жребий искать учителя. Как их ищут, этих учителей, я не знал. Поэтому залез на чердак и стал думать.

На чердаке ко мне приходили самые умные и самые удивительные мысли. Здесь, рядом с небом, фантазия окрылялась, я мог мысленно отправиться, куда угодно и достичь чего угодно. Отсюда начинались все полеты в будущее. И были они похожи на жизнь и сказку одновременно. Когда-то я даже полетел в небо со своим бумажным змеем, и хорошо, что меня удержала за рубашку балка. На ней я и повис, словно лягушонок в клюве аиста.

Конечно, когда начинаешь думать, главное приходит не сразу. До него надо добраться, поплутать по всяким тропинкам и на какой-нибудь из них наткнешься на это главное. Чаще всего не натыкаешься. Только начнешь бродить, как снизу раздается голос матушки: «Назиркул, что у тебя, дела нет?» Если даже в эту минуту блеснет то самое, ради чего взобрался на крышу, и остается лишь ухватить его, потеряешь сразу и больше уже не найдешь. Спускайся вниз и принимайся за дело, которое приготовила тебе матушка.