— Ах да! — вспоминает Йовица. — Как же она называется-то?
По-прежнему хмурясь, он стал поспешно рыться у себя в сумке, достал какой-то обрывок бумаги и печально воззрился на него.
— Нету… выкурили… Вот тут было записано.
— Выкурили политический материал? — укоряюще глядит на него Николетина. — Вот и рассчитывай на тебя после этого!
— А что ж ты хочешь, если у меня вся рота бумагу просит?
Хотя и неохотно, они обращаются за разъяснением к новичку, бывшему восьмикласснику, который присоединился к роте уже в Бихаче. Он им объясняет, что в городе сейчас заседает АВНОЮ — Антифашистское вече народного освобождения Югославии.
Во всей этой суматохе и неразберихе после освобождения Бихача, когда был ранен сам комиссар, никто не удосужился обстоятельно объяснить бойцам роты, что такое это самое АВНОЮ, и бойцы поняли только то, что в Бихаче заседает партизанское правительство. Новичок-школьник пытался, правда, объяснить им все поподробнее, но бойцы слушали его вполуха, да и мало ему верили: что он может знать — только вчера пришел в роту, да к тому же у него шелковый шарф на шее, что означает, что он из господ. «Вот если бы тут наш комиссар был, тогда бы другое дело», — говорили бойцы.
Молча, точно в рот набрав воды, Николетина шел рядом с колонной, а когда рота разместилась в городе, он отозвал Йовицу в сторону и сказал:
— Слушай, я пойду погляжу, что там делается. Дело такое, что лишний контроль не помешает.
— Куда пойдешь?
— Да туда, в это самое АВНОЮ.
— На что тебе это?
— Вот те раз! — вытаращил глаза командир. — Правительство создается, командование, можно сказать, государственное, а ты — «на что тебе это»! Хочу посмотреть — и все тут.
Николетина подтянул ремень, поправил фуражку и, нахмурившись, решительным шагом направился к дому, где происходило заседание. С виду здание казалось очень похожим на то, из которого он в ноябре выбивал усташей, и это еще больше укрепило Николетину в своем намерении.
Перед входом в здание его останавливает часовой:
— Эй, товарищ, куда ты?
— Я только загляну, — деловито говорит Николетина и собирается войти.
— Нельзя, товарищ!
Николетина вздрогнул, как от удара, и хмуро посмотрел на часового.
— Как это нельзя, ты что?
— Нельзя, заседание тут.
— Ну так я потому и пришел.
Партизан позвал начальника охраны, и тот, установив, что Николетина не делегат и не почетный гость, с важностью покачал головой:
— Нельзя. А зачем тебе туда?
— Хочу посмотреть, кто там заседает.
— Видали! А зачем тебе это?
Николетина возмутился:
— Вот те на! Зачем мне это! Я уже второй год кровь свою проливаю, с пулями в прятки играю, а теперь, когда новая власть и государство создается, кто-то мне запрещает поглядеть, как это все выглядит. Ты, приятель, смотри, ври, ври, да не завирайся! Есть у меня право…
Услышав такие слова, начальник охраны немного смутился:
— Никто тебе, товарищ, не говорит, что ты не имеешь права участвовать, но… нельзя, понимаешь, входить, пока идет заседание, приказ.
— Да брось ты, парень, я же не собираюся в барабан бить и весь дом будоражить. Тихонечко войду и погляжу, кто там внутри сидит.
— Нельзя, товарищ, и этого нельзя.
Николетина нетерпеливо почесал в затылке:
— Ну ладно, давай я на животе проползу и хоть одним глазком загляну.
— Да ты что, сдурел или насмехаешься надо мной?! — возмутился начальник охраны. — Ползти на животе на заседание АВНОЮ, слыхали вы такое?
— А что ты удивляешься? — выпятил грудь Николетина. — Я за время штурма пол-Бихача на пузе пропахал, так почему бы мне десяток шагов до зала не проползти?
Начальник охраны только вздохнул, словно не зная, что сказать. Николетина повернулся к Йовице Ежу, который на три-четыре шага приблизился к ним, и, подмигнув ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал:
— Ты слышишь, Йовица, не дают нам даже заглянуть сюда. Что-то мне это подозрительно.
— Что тебе еще подозрительно? — мрачно спросил начальник охраны.
— Как это что? — воскликнул Николетина. — Если здесь и вправду создается наше партизанское правительство, то почему тогда от меня это скрывают да еще такую охрану ставят? А ну-ка говори, почему мне нельзя заглянуть в зал?
— А вот нельзя — и все тут! — упрямо ответил начальник охраны без всякого объяснения.
— А, так это ты мне не даешь увидеть мое правительство?! — побледнев, закричал Николетина, гневно глядя на начальника охраны.
— Ну я! И что из того?
Николетина резко обернулся и прошипел:
— Йовица, веди сюда роту!
И Йовица и начальник охраны были неприятно удивлены.
— Какую еще роту? — нахмурился начальник охраны.
— Мою роту! — отрубил Николетина. — Если уж нам удалось разбить доты перед Бихачем и прорваться через мост, по которому било пять пулеметов, эта паршивая дверь с пятью охранниками нас не остановит.
Йовица подошел к начальнику охраны и озабоченно попросил:
— Дай ему заглянуть, черт с ним, а то ведь этот сумасшедший такую кашу заварит, что мы вовек не расхлебаем. Рота за ним в огонь и воду пойдет.
Командир яростно плюнул и кисло посмотрел на ремни, которыми был перетянут Николетина.
— Ладно, оставь здесь оружие, и я тебе разрешу заглянуть в зал.
Николетина вытаращил глаза:
— Оружие?! Какое оружие? Я поклялся не выпускать из рук оружие до самого Берлина, и сейчас меня никто не разоружит, пусть даже в этом зале саму святую троицу увижу.
— Делай как знаешь! — махнул рукой начальник охраны, которому надоело препираться, и, вместе с часовым введя Николетину в дом, он осторожно приоткрыл дверь зала и шепотом позвал: — Давай, но чтобы только нос просунул.
Николетина нагнулся и, затаив дыхание, заглянул в узкую щель между дверью и косяком. Через несколько секунд начальник охраны услышал, как он прошептал:
— Ух ты, да тут одни военные! — И, словно рассуждая с самим собой, добавил: — Ну конечно, вся страна поднялась. Даже старики военную форму надели. Вон и поп сидит, клянусь Николой угодником.
Стараясь как можно лучше все рассмотреть, он просунул в дверь уже всю голову. Делегаты на последних рядах стали оглядываться, почувствовав, что в спину несет сквозняком. Однако Николетина отступил только тогда, когда ему показалось, что его увидел из президиума сам Верховный главнокомандующий.
В восторге от увиденного, едва различая в темном коридоре начальника охраны, Николетина укоризненно покачал головой:
— Что же это ты, а? Не хотел дать мне посмотреть на такую нашу красу и славу, такую… такую, будто их сам царь Лазарь на пир созвал.
— Я же тебе сказал: приказ есть приказ.
— Сразу видно, что твои деды, как и мои, царю служили. Выставился, понимаешь, в дверях… Я уж испугался, думал, что кто-то из лондонского правительства приехал, раз ты ни в какую пропускать не хочешь.
— Однако и ты через край хватил!
— А как же иначе? Тут ведь мои односельчане сидят, крестьяне, командиры, члены комитетов, а ты уперся…
— А что ж ты думал, свое ведь охраняю, не чье-нибудь…
— Ишь ты, как ловко повернул! — одобрительно воскликнул Николетина. — Это ты в точку бьешь! Ей-богу, в самую точку! — Тут Николетина на минуту задумался, а потом, уже выходя на улицу, примирительно добавил: — Однако придется тебе признать, что и я в точку бью. Ты только представь: воюешь ты, воюешь, кровь свою проливаешь, а потом тебе тут за закрытыми дверями неизвестно какую свинью подложат. Не успеешь оглянуться, как окажешься сбоку припека. Верно я говорю, Йовица, яблочко мое?
31
В оружейную мастерскую у мельницы старого Дундурия неожиданно заявился повар Лиян, ведя за уздечку Шушлю, нагруженного ручным пулеметом и винтовками, нуждавшимися в ремонте. За Шушлей следом шагал Джураица Ораяр, о любопытством поглядывая на поднимавшиеся справа и слева склоны Ущелья легенд.
— Вот видишь, сынок, здесь я провел лучшие годы своего детства, — с блаженной улыбкой на лице проговорил Лиян. — До сих пор, когда ущелье припорошит снежок и укутает тишина, мне кажется, что я снова тот прежний шустрый мальчишка, Дундуриев приемыш.