Кожевенный завод, по тогдашним временам и особенно для Вильно, был большой. Выделывали на нем до семисот лошадиных шкур в неделю. Сперва выпускали только гамбургский товар, потом перешли и на подошвы. Гольдштейн был немец, и культурный немец, и все мастера у него были из Неметчины. Но все же не князь, не гетман, а самый обыкновенный капиталист-предприниматель, поэтому его завод, как все другие кожевенные заводы в Вильно, красотой и изяществом не отличался. Было в нем тесно, грязно, непривлекательно… Под ногами хлюпала прокисшая шерсть. Шкуры растягивали вручную. Зимой изо всех щелей дуло, летом от смрада и духоты было не продохнуть. Платил он рабочим тоже мало. Работали и у него по двенадцать часов в день. И, как на всех кожевенных заводах в Вильно, пьянство и хулиганство среди его рабочих было в порядке вещей. И все же, рассказывал отец, это было не так уж страшно. Привыкнуть можно ко всему. И со временем кожевенный завод Гольдштейна стал ему близким и милым, как родной дом.

Первое время он работал там как бы мальчиком на побегушках: подай, принеси, прибери, сбегай туда-сюда. Это были его обязанности. Потом понемногу стал приучаться к кожевенному делу. Платили ему сорок пять копеек в неделю, на хозяйских харчах и хозяйском жилье; одежду, правда, нужно было иметь свою. А года через два он уже был в подмастерьях и зарабатывал рубль в неделю. Пить не пил, курить не курил и изредка мог послать матери несколько рублей. Он вообще был бережлив и по этой причине ушел от немца Гольдштейна к еврею Грилихесу, в Магометанский переулок. На Поплавах мастера-немцы любили, чтобы ученики и подмастерья поили их пивом. Попробуй напои их, если они пили это пиво ведрами, как лошади воду, каждый день. У Грилихеса, тихо и спокойно, отец и закончил свое кожевенное образование.

* * *

В те времена каждый молодой виленский кожевник для повышения квалификации совершал за свой счет «френдер» — путешествие из города в город, с одного завода на другой. По установившемуся обычаю, «френдер» совершали пешком, чтобы побольше повидать свет. Пустился пешочком в путь и мой отец, вдвоем с одним молодым рабочим по фамилии Павелак. Не любил он этого Павелака, завзятого пропойцу и хулигана. Дело в том, что Павелак возвел пьянство в геройство. А герой, как известно, жить без славы не может. И Павелак готов был голодать, лишь бы напиться до бесчувствия. Да так, чтобы как можно чаще слышать по своему адресу обычное тогда среди кожевников присловье: «Стой, фальцер! Не вались!..»

Значит: держись, пьяный кожедел, на ногах, не падай, видим, что хватил ты по-геройски! Для Павелака такие возгласы — как маслом по сердцу. Пьяный, он буянил тоже больше ради славы, чтобы говорили о нем: «Ого, наш Павелак! Удалец! Чего не сделает?»

Молодчиков типа Павелака было на заводе несколько. Они любили, подвыпив, шляться по базару, таскать у перекупщиц и мужиков все, что попадет под руку. В пьяном виде им ничего не стоило обругать на улице прохожего, задеть женщину, обозвать ее нехорошим словом или выругаться по-русски. Случалось, что с перепою они и раздевали кого-нибудь ночью в темных виленских переулках.

Увязался Павелак идти с моим отцом неспроста. Отец был бережлив и всегда имел при себе толику денег, и когда Павелак пропивался, нет-нет да и подкармливал его.

* * *

От Вильно до Шавлей они дошли почти что без происшествий. Лишь в одном местечке, возле костела, какой-то шляхтич влепил Павелаку оплеуху, когда тот подмигнул его дочке.

В Шавлях проработали месяца три. Оттуда подались на Псков. Была весна, таял снег, реки вскрывались, и на одной переправе пьяный Павелак чуть было не утонул. Отец, спасая его, сам окунулся с головой в ледяную воду. Насилу добрались до Пскова. Зато работу нашли сразу, и хорошую — у псковского миллионера Сафьянщикова. У него отец работал уже мастером, зарабатывая в неделю десять рублей. В Пскове прожили месяца три-четыре.

Дальше, в Петербург, отец хотел идти один, но Павелак снова увязался за ним. Отошли они от Пскова километров тридцать и заночевали в селе Ивановском. Тут Павелак показал себя — выкрал ночью из хлева гусыню. Нащупал в темноте, сдавил ей горло; чтобы не гоготала, придушил, отвернул голову… И спрятал гусыню в свою торбу, ничего не сказав отцу. Пошли они, но очень скоро их настиглапогоня. Обыскали, вытряхнули несчастную гусыню из торбы Павелака и надавали обоим тумаков сколько влезет.

Как тут было защищаться? Догнали ведь на конях, верхом. Человек десять мужиков налетело. Здоровенные, рыжебородые, все с прутьями. Погнали отца с Павелаком назад, по пути завернули к становому приставу. Павелак струхнул, бормочет:

— Мы вдвоем воровали, уговорились…

Но хозяин дома подтвердил, что отец ночевал в другом месте и никуда не выходил. Павелак стал давать путаные показания… В общем его посадили, а отца отпустили. Он скорее на станцию, взял билет — и прямым поездом в Петербург. Работал там месяцев шесть, после чего вернулся в Вильно, снова к старому Грилихесу, в Магометанский переулок, где получил теперь постоянную должность кожедела.

* * *

Бывая часто у Василевского, отец познакомился там с дочерью минского сапожника, сиротой Анэтой Плахинской, которая работала вместе с сестрой Василевских на кондитерской фабрике. Стал за ней ухаживать и вскоре женился. Это и была моя мать. Я был у них первым и последним ребенком. Родился я на масленицу. Пили много пива, закусывали сыром с маслом и желали мне, чтобы я катался в жизни как сыр в масле. Что в значительной мере и сбылось…

VIII

ПОТЕРЯННЫЙ ГЛАЗ

То падымаўся люд скаваны…

Янка Купала

Фабрично-заводских рабочих в Вильно было в ту пору тысяч пять. Больше всего кожевников — до тысячи человек. За ними, по численности, шли рабочие мармеладной фабрики, винокурен, спиртоводочных и пивоваренных заводов, лесопилен, мельниц, кирпичных заводов. Куда больше было ремесленников — тысяч пятнадцать. Среди них на первом месте сапожники и портные. Много было столяров. Затем шли чулочники, кондитеры, пекари, табачники, папиросники, рабочие мастерских по изготовлению конвертов, карандашей, цветочники, щеточники, пуговичники, жестянщики, медники… Чулочница зарабатывала в то время в Вильно копеек шестнадцать в день, и это было хорошо. А если шляпница зарабатывала в день копеек двадцать — двадцать пять, она уже считалась аристократкой.

Несмотря на кустарный характер большинства Виленских предприятий, здесь уже в конце восьмидесятых годов прошлого века возникают революционные кружки рабочих. В них работали Иогихес-Тышка, Раппопорт, известный впоследствии всему миру Феликс Дзержинский и другие видные руководители Виленского рабочего движения.

* * *

Участником одного из таких кружков становится в конце девяностых годов и мой отец. Странствия по разным городам, знакомства со многими людьми открыли ему глаза на жизнь.

Первая революционная прокламация попала ему в руки, когда он жил в Петербурге; от кого и как — он и сам не мог потом вспомнить. Но, сочувствуя революционному движению, отец долгое время не знал, где они, эти революционеры, как их найти, чтобы присоединиться. И вот однажды, в воскресенье, заходит Василевский. Посидел, поговорил. Вспомнил моего дедушку, который все еще пропадал где-то в Сибири. Вспомнил Холявского и еще раз посмеялся над тем, как отец укусил пани Барбару… И вдруг говорит:

— Сходим-ка сегодня к моему брату в гости…

— Что ж, сходим.