— Пойдешь с красноармейцем в разведку?
Отец охотно согласился: ему не терпелось поскорее узнать, что происходит в Вильно.
Вышли они (отец мой и красноармеец) из Бездан сразу после привала. Отец — в «вольном», его спутник вырядился под пленного: желтую повязку нашили на рукав шинельки. Ни дать ни взять — возвращается человек из немецкого плена к себе в полесскую глушь.
Отойдя немного, зашли в деревню, чтобы нанять возницу. Проходят мимо одного двора, видят — во дворе мужик с запряженным конем. Подошли.
— Бог в помочь! — говорит отец.
— На веки, амэн! — отвечает крестьянин, но неохотно и с подозрением…
— Нам в Вильно нужно. Дал бы коня?
А мужик только приехал из лесу, дров привез и еще не успел поскидать их.
— Не могу, — говорит. — У меня, — говорит, — одного коня уже забрали большевики в лесу… (Брехал ли, правду говорил — кто его знает.)
— Большевики ту-у-ут? — переспросил отец, изображая на лице испуг.
— А как же!
— Напэвно веш? — вдруг перешел отец с белорусского языка на польский. И тихо добавил: — Я польский лазутчик. Выручай, брат.
Тот сразу же свалил остаток дров, оделся потеплее, наложил в сани соломы, чтобы польским лазутчикам было мягче сидеть, взял сена для лошади, посадил их и повез… Около деревни Поспешки в сумерки заметили вдали конницу. Шла гуськом, шагом, по опушке леса…
А на околице попался мужичишко, который вез в саночках дрова. Бедняк, должно быть, раз сам впрягся. Отец и спрашивает у него:
— Яке там вуйско?
— Ото ж нашы, — говорит, — польска кавалерыя!
Возница услышал — и тихонечко отцу:
— Может, к ним? — и показывает в ту сторону, куда направилась конница.
— Э, нет! — зашептал отец. — Что ты! У меня дела секретные…
Но, чтобы не влипнуть с ним, поспешил расплатиться, дал ему десять рублей и отпустил домой. Возница аккуратно завернул деньги в тряпицу, спрятал в карман, переложил в другой, несколько раз пощупал, надежно ли спрятаны, наконец повернул коня и пустил своей дорогой назад.
А отец с красноармейцем направились к деревне Гуры.
Гуры, потом Дворчаны, лесок, а там уже дачи, Антоколь.
Но темно, ночь, в городе военное положение. Поэтому посоветовались и решили заночевать в Гурах. От Вильно километра три — четыре, совсем рядом.
В деревне у отца нашлись старые знакомые — свояки Туркевича. Зашли к ним. Праздник, святки, по хатам гуляют. А что творится в Вильно, знают мало… Каких-то, говорят, большевиков поймали и постреляли… У отца сердце екнуло…
А как на Вороньей — сдалась ли, держится ли еще, — никто не говорит. Ох, темнота! Интересуются: далеко ли Красная Армия, правда ли, что она загоняет всех в коммуну? Отец пожал плечами: работает в лесу, на лесопилке, откуда ему все знать…
* * *
На другой день (4 января) около девяти или десяти часов утра они уже были на Антоколе. Видят: польские патрули стоят. Все больше — молодежь, учащиеся, паничи.
Зашли в чайную. Сели. Отец за один столик, красноармеец — за другой. Будто не знают друг друга.
Вскоре заглянул легионер с польской повязкой на рукаве: белое с малиновым.
— Коллего! А цо слыхать? — с подчеркнутой любезностью, вежливо спросил отец. И приглашает выпить чайку.
— Ох, ца́ла ноц на ва́рте…
— То можэ вудки?
Хозяйка подала.
У легионера развязался язык. Болтун оказался то ли сержантом, то ли плютановым, командовал своим отдельчиком.
— Ну, как наша оборона? — спрашивает отец. — Большевицы, пся крев, близко. Тжэба брониться. Хватит ли у нас сил?
Легионер успокоил его, что сил хватит, на подходе новые части. Отец, однако, высказал беспокойство: дескать, одними ружьями не оборонишься, есть ли орудия?
— О, юж цала батэр’я пшыехала и стой на Кальварыйскай улицэ: тшы тшэхцалювки и една шэстицалювка!
Спрашивать о Вороньей отец не решился. Пришел из деревни, откуда ему знать, что творится в городе… Но сердце, рассказывал, замирало: держатся ли, жив Матей или уже?
Распрощался с болтливым воякой и что было мочи поспешил домой. Отец — впереди, а сзади, в некотором отдалении, не отставая, красноармеец.
По пути отец купил в киоске газету. Развернул — и на первой же странице прочитал о Вороньей… Не все понял: о главном, видимо, писали раньше, теперь шли несущественные дополнения. Отец совсем упал духом.
«Опоздала Красная Армия… Должно быть, все там погибли».
* * *
Вот и наша квартира. На двери замок, никого нет. Отец — к дворнику:
— Где мои? Юзя, Антоний?..
Дворник печально покачал головой.
— Твои! Где же ты, брат, был, что ничего не знаешь? Антония, беднягу, без тебя вчера похоронили. Отнесли на Росу…
— Как похоронили?!
И дворник рассказал ему, что слышал от Юзи. Похоронила она отца и теперь бегает где-то плачет-надрывается…
— Где же все-таки ты был? — спрашивает. — И Матей твой где? Не попался ли, случаем, с теми, на Вороньей?
— А что с теми, на Вороньей? — спрашивает отец, а у самого, говорил, — и сердце обомлело, и ноги подкосились: жаль ему стало и меня и всех нас…
— Да несколько человек, которые главные, сами от отчаяния пострелялись, а остальных побрали живыми, держат под замком на Юрьевском, — отвечает дворник. — Судить их будут. Наверняка приговорят к расстрелу…
Тут прибегает Юзя. Вся в слезах… Взглянула на отца, как беспамятная… Открыла квартиру. Отец вышел на улицу и подал знак красноармейцу — хватит, мол, прогуливаться у ворот, можно заходить.
Юзя рассказала обо всем лучше дворника. И очень напугала отца: всех, взятых живыми, видимо, поведут на расстрел, так говорят все в городе…
Отец не рассиживался. Хотел сразу же бежать назад, к Красной Армии. Но красноармеец остановил его. сказав, что нужно походить по городу, побольше разведать.
И как побежал отец, так пробегал весь день, чтобы хоть чем-нибудь да помочь делу. Нигде помощи не нашел. А в комитете своем даже поругался.
* * *
Возвращаться вечером было уже поздно. Вышли лишь на другой день, 5 января, утром. Отец оставил Юзе немного денег, — похоронив своего отца, ей не на что было и пообедать, и зашагал с неразлучным дружком назад, к Ново-Вилейке.
Теперь Гуры обошли, решили идти полем.
В одном километре от Ново-Вилейки свернули в деревню, чтобы напиться воды. Навстречу — девушка.
— Куда вы? — спрашивает.
— В Ново-Вилейку.
— Не дойдете. Большевики! Застава!
Пришли на заставу. Повели их в штаб. Мохначев уже здесь. Говорит:
— Мы уже знаем. В Вильно товарищи пострелялись…
— Они тех, кого взяли живыми, хотят расстрелять, товарищ командир полка!.. — взмолился отец.
— Ну уж, расстрелять! Побоятся. Станут расстреливать — станем расстреливать и мы. Да и не поспеют: вечером будем в Вильно.
— У поляков, — говорит отец, — батарея и кавалерия. И пехоты много понаехало…
— Знаем, знаем, — улыбается Мохначев. — И все равно вечером будем в Вильно.
И пошел отец вместе с полком назад, наступать на Вильно.
X
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Четыре трупа павших большевиков лежали в темной, сырой покойницкой госпиталя святого Якуба.
Волны реки бились о берег, но не могли разбудить их. По ним бегали крысы, грызли их лица, руки, но они не чувствовали. Покойницкая была заперта, никого из родных не пропускали.
Вержбицкий, Шимилевич, Левданский, Аз…
* * *
Товарищ Ром находился в этом же госпитале, в палате. К нему приставили жандарма. Лечили, чтобы допросить, надеялись многое выведать. И стерегли, чтобы никто теперь не мог с ним сноситься.
