* * *

Поначалу у нее была мысль опять пойти к кому-нибудь батрачить: батрачке о куске хлеба тужить не приходится, хозяин накормит. Но батрачкой теперь ее не брали. Во-первых, репутацию имела плохую: муж — «сибиряк». А во-вторых, — и это, пожалуй, главное, — она была не одна, а с довеском-сыном. Хозяйкам же известно, какие прожорливые дети в таком возрасте! И она была вынуждена избрать скромную, незаметную профессию — местечковой водоноски. Крохотная, она, однако, исправно носила на себе тяжелые ведра с водой — за квартал, за два, а то и дальше от родника. И брала недорого: где подальше — копейку, где поближе — грош с ведра.

Были у нее и другие источники: стирала белье в зажиточных домах, мыла полы, по субботам топила печи у набожных евреев, не имевших постоянной прислуги. Иной раз пускалась и в рискованные экономические авантюры. Например, завела было козочку, — вырастет же когда-нибудь из нее коза, вот она и будет ее доить и продавать на базаре козье молоко чахоточным. Правда, она понимала, что тут уж забот не оберешься: думай, чем козу накормить, ищи ее по всему местечку, когда запропастится, не спи ночами, все прислушивайся, не лезут ли воры, не крадется ли зимой голодный волк, чтобы задрать твою козу…. Избавили бабушку от всех этих забот в самом начале авантюры местечковые мальчишки-хулиганы. Будучи существом мелким, хулиган никогда не задевает сильного, предпочитая измываться над слабым, безответным. Первое время они науськивали на бабушкину козочку собак. А потом, в какой-то большой праздник, загнали ее в ров, поймали, накинули на шею петлю и привязали к согнутой березке. Когда все расступились, чтобы лучше было видеть, державший ее ка-ак отпустит — гибкий ствол выпрямился, и козочка задрыгала ногами в воздухе. Всласть налюбовалось хулиганье! С той поры бабушка коз больше не заводила. В базарные дни отправляла сына с мешком и граблями на рыночную площадь сгребать раструшенное с крестьянских возов сено, но уже не для своей козочки, а для продажи другим владельцам коз в местечке, и, между прочим, имела на этой операции немалый доход. Да и приятно было — вот и от сына подмога.

* * *

Отец мой, едва поднялся на ноги, не только сгребал сено на рынке. Это была его зимняя работа. Летом же он пас гусей у местного ксендза. Два лета пас успешно, а на третье старый ксендз выехал в Вильно, получил по службе повышение. На его место приехал новый, здоровенный слуга божий, толстый, как кабан, и красный, как бурак. Старый ксендз любил сладкие наливки и сырники в сметане с маслом, а этот новый завел экономку, троюродную сестрицу, молодую вдову, еще и бездетную. Гусей своих старый ксендз продал новому, вместе с ними к нему перешел и мой отец.

И все шло гладко, пока однажды не подавилась чем-то одна гусыня. Отец перепугался, как бы она не издохла, и прямо с выгона примчался к ксендзу в покои, прямо в спальню, куда при других обстоятельствах и ногой бы не ступил. А там новая беда предстала его глазам: разозлился ксендз на экономку и душит ее в кровати. Экономка вырывается, стонет, а он вот-вот совсем задушит… Отец мой в слезы, выбежал на улицу, караул кричит…

Когда шум понемногу улегся — и гусыня не издохла, и экономка осталась жива, и люди в местечке вволю насмеялись, — ксендз вызвал бабушку на расправу. Он был в страшном гневе. Понимает ли бабушка свою вину? Как она воспитывает сына? Врывается сопляк в спальню, а потом мелет вздор про святого отца!.. В наказание ксендз назначил ей каяться, а незадачливого пастуха от гусей отстранил.

Отбывала бабушка покаяние в костеле — три службы лежала крестом перед распятым Езусом Христусом. Ей это было нетрудно, хотя и несколько неловко перед другими прихожанами. Хуже было, что до самой зимы отец остался без работы и был вынужден гонять собак по улицам местечка.

А зимой — какая работа? Когда сено сгребет на базаре, когда кому хвороста насечет — только и всего.

* * *

И она отдала его в школу учиться, чтобы меньше докучал дома. Мальчик оказался смышленым, способным к науке. Очень скоро выучился читать по-русски. И учитель его полюбил. Даже прощал ему частые пропуски занятий: то, не имея теплой одежды, в мороз не придет в школу, то в базарный день сено сгребает на площади.

В конце зимы кто-то в школе утащил железную кочергу. Подозрение пало на моего отца. Один мальчик даже побожился, что видел, как отец продавал кочергу на базаре мужику.

Учителем в Брудянишках был теперь молодой Райский, сын дьяка Райского. Ничем особенным он не выделялся, разве что был поразительно честным и набожным — готовился к посвящению в поповский сан. И хотя отец мой тоже клялся-божился, что никакой кочерги в глаза не видел, Райский ему не поверил: за воровство и наглую божбу выгнал из школы. Другая мать, случись с ее сыном такое отнесла бы Райскому поросеночка, попросила бы по-хорошему, — возможно, он и принял бы мальчика обратно в школу. Сперва бабушка и собиралась так поступить. Но ведь своего поросенка она не имела, а покупать — всё деньги и деньги, и она отказалась от такого намерения, сказав отцу: «Без науки, дитятко, спокойней проживешь на свете». И в школу больше его не водила.

V

ДЕРЕВЕНСКИЙ СВИНОПАС

Авечачкі: му-му-му!

А свіначкі: xpy-xpy-xpy!

Из народной песні

Пришла весна, и бабушка отдала отца пасти свиней и овец к шляхтичу Ковшиле — в шляхетский посад, Казимирову слободку, возле Брудянишек. Ковшила в свои сорок лет выглядел много старше жены. Некрасивый, косоглазый, нос крючком. А жадный — удавиться бы мог за копейку. Зато жену имел молодую, красивую, как куколка. Правда, ленива немного. Что она любила — вкусно поесть. Наверное, уходя от отца-бедняка замуж, думала про себя: «Теперь хоть поем…» Детей у них было трое. Совсем еще маленькие. И все в отца: некрасивые, лупоглазые, с крючковатыми носами, к тому же худые, сопливые, в чирьях и коросте. Или мать, не любя, не следила за ними, или уж такая была порода, но Ковшила денно и нощно корил жену за них. Она же боялась упрекать мужа, что все дети в него, но своим насмешливым молчанием еще больше злила. И тот отводил душу на моем отце. Бил за любую оплошность. Хлестнет просмоленным кнутом по голым икрам — кнут так и обовьется вокруг ноги. Вытянет кнутовище, размотает — и еще… Повод ведь всегда можно найти. Кто, скажите, не знает, до чего у свиньи шкодливый нрав! Да и какая бы это была свинья, если бы она не стремилась к своему извечному идеалу: залезть в чужой огород, съесть несколько картофелин, изрыть все гряды со свеклой!.. Ковшила сек моего отца так, что Ковшилиха иной раз силой отнимала, чтобы люди не сказали потом, будто они истязают ребенка.

Ковшилиха вообще была хорошая женщина. После каждой порки она, украдкой от мужа, совала моему отцу за пазуху то кусочек блина, то сладкое яблоко. Пряталась она от скупердяя-мужа, когда и сама хотела поесть. Только Ковшила за ворота — она себе принимается яичницу жарить. И детей выпроваживала из хаты, и им не давала, чтобы муж через них ни о чем не дознался.

И вот… Случилось это в конце лета. Шли проливные дожди. Похолодало. И отец как-то раз, промокнув до нитки и окоченев, пригнал свиней пораньше домой. Тем временем дома, пока он пас свиней, хозяйка тайком от мужа лакомилась в клети медом. Как ни зайдет, отковырнет самую малость, вроде бы и незаметно, а меду все меньше и меньше… Именно в этот день Ковшиле зачем-то понадобилось в клеть. Увидел — и такое взяло его за сердце! А тут еще погода дождливая, снопы в поле прорастают, люди места себе не находят, а его жена — не позаботится, не вздохнет!..