Нежная девичья ладошка коснулась мужской щеки, зелёные глаза сияли словно маяк, указывающий путь в тихую гавань:

- Я верю Вам, Алексей Михайлович…

Тихий стон, долетевший откуда-то из-за спины, заставил Лизу обернуться и испуганно замереть, виновато глядя в несчастные, словно у раненого оленя, глаза Петеньки. Господин Корсаров Петра Игнатьевича тоже заметил, нахмурился, барышню себе за спину задвинул:

- Пётр Игнатьевич…

Голос Алексея Михайловича подействовал на Петеньку как красная тряпка на быка, лицо исказила короткая, словно вспышка молнии, гримаса ярости, голос затрещал, словно ломаемые ураганом ветки:

- Я вызываю…

- Нет! – Лиза бросилась вперёд, становясь между готовыми сцепиться, словно два пса из-за мозговой косточки, мужчинами. – Я запрещаю, слышите, запрещаю вам дуэлировать! Это глупо, господа! Пётр Игнатьевич, я пообещала стать Вашей женой…

- В таком случае позвольте мне выразить Вам свои поздравления, - выпалил Алексей, ничуть не заботясь тем, что перебил даму, круто повернулся на каблуках, так что даже царапины на паркете остались, и ушёл, чеканя шаг с такой яростью, что доски трещали под его пятой. Встретившейся по пути Настасье Алексей коротко рявкнул, чтобы она не спускала глаз с барышни и не передавала ей никаких подарков прежде, чем убедится в их безопасности. Ошалевшая от строгости всегда сдержанного следователя горничная растеряла все слова, только и смогла кивнуть, подтверждая, что сказанное услышала.

- И ведь ты представляешь, Глафира, смотрел на меня, точно оборотень дикий, зверем лютым, я чуть не обмочилась от страха, - плаксиво жаловалась Настёна подруге чуть позже, когда дар речи вернулся, а руки затряслись так, что тряпка, коей пыль протирала, пять раз выпала, не удержавшись в пляшущих пальцах.

Глафира задумчиво затеребила кончик косы:

- Значит, говоришь, следователь озверел? И случилось это аккурат после того, как барышня сказала, что за Петра Игнатьевича замуж выходит?

Настасья носом хлюпнула, зарёванное лицо передником утёрла:

- Ну да… И чего, спрашивается, взъелся, о том, что Елизавета Андреевна – невеста Петра Игнатьевича, почитай, с первого дня знал?

- Видать, до сего дня сие знание ему без надобности было, - пробормотала Глафира, с таким усердием тормоша косу, что она стала походить на растрёпанный веник. – А барышня-то наша у себя заперлась и рыдает.

- Знамо дело, - Настасья перекрестилась, - Катерина-то умерла. Господи, а ведь такая милая барышня-то была, ласковая, приветливая!

- Только мосток подпилила, по коему Елизавета Андреевна шла, - фыркнула Глафира и осенила себя крестом. – Прости меня, господи, за хулу покойницы.

- Да ты что?! – Настёна так распахнула рот, что туда без труда смог бы влететь воробей, а то и птица побольше.

Глафира вздохнула, по сторонам огляделась:

- А то. Я сама покойницу, ну, когда она ещё жива была, с пилой застала. Удивилась, знамо дело, на кой благородной барышне такая вещица, а Катерина мне промямлила что-то про спектаклю семейную, я и успокоилась. У них же кажин дён какая-нибудь задумка, часу спокойно просидеть не могут.

- Это да, - поддакнула Настасья, зачарованно внимая подруге.

- Ну вот, я и успокоилась, а потом, как под Елизаветой Андреевной мостик-то проломился, я про пилу-то и вспомнила, - Глафира торжествующе посмотрела на подругу.

- Жуть, - Настасья размашисто перекрестилась. – А саму-то её кто, как думаешь?

Горничная опасливо огляделась, придвинулась вплотную к подруге и прошептала ей на ухо, даже ладонью загородилась, чтобы незримый дух подсмотреть не смог:

- Полюбовник её, с коим она ночами миловалась.

- Да ты что?! – ахнула Настёна. - И кто же это?

И на сей вопрос у Глафиры было предположение, но озвучивать его девушка не стала, остереглась. Настасья болтушка, не дай бог, развяжет язык раньше времени, беда большая случиться может, потому Глафира плечиком дёрнула, на другое беседу перевела:

- Не важно. Давай лучше подумаем, как нам Елизавету Андреевну с любым её свести.

Настёна глазами захлопала:

- А чего сводить? Она за Петра Игнатьевича и так замуж выйдет.

- Только любит она господина Корсарова, - торжествующе провозгласила всеведущая горничная, - а он её, потому и бесится, что она с другим. И барышня наша потому и печалится, что нелюбому себя обещала.

- Бяда, - вздохнула Настасья, - вот уж воистину, бяда, сами себя в тупик загнали.

- А мы их из тупика вытащим, - Глафира обняла подругу за плечи, зашептала, - помнишь, как Лидочка с кузнецом Семёном в баньке хорошо объяснились?

- Тю, - Настёна рукой махнула, - сравнила! Лидочка перед своим милым и на улке бы юбки задрала, а тут воспитание, обхождение, галантерейности всякие…

- А ты парок-то лёгким сделай, - подмигнула Глафира. – А как всё сладится, Алексей Михайлович, как человек благородный, от нашей Елизаветы Андреевны отказаться уже не сможет, непременно сделает ей предложение.

- А коли не сделает? – насторожилась Настасья.

Глафира помолчала, задумчиво, словно корова на лугу, жуя конец измочаленной косицы и самым тщательным образом всё обдумывая:

- Сделает непременно. Любит он её, а она его, только Петенька меж ними как сорняк во чистом поле. Как от него избавятся, так и заживут в мире и согласии.

- Чёй-то ты так на Петра Игнатьевича взъелась? – некстати проявила проницательность Настасья.

Глафира беззаботно отмахнулась, не спеша говорить подруге, что подозревает мягкого, словно телок, Петеньку в тайной связи с Катенькой, коя всегда засматривалась на красавца жениха своей сестрицы. Доказательств-то нет, а хулу распространять дело дурное, за такое и места лишиться можно:

- Показалось тебе, я только о счастии Елизаветы Андреевны беспокоюсь. Ну так как, справишь баню? Алексея Михайловича я позову.

Настёна задумчиво принахмурилась, потом кивнула:

- Сделаю всё в лучшем виде.

- Чудно, - пропела Глафира и ушла, едва не пританцовывая.

Алексей

После решительного и окончательного объяснения с Елизаветой Андреевной я ушёл к себе и с головой погрузился в дела служебные. Точнее, попытался погрузиться, чувствуя себя поплавком: занырну на миг краткий, а потом опять возвращаюсь наверх, качаясь туда-сюда без перерыва, изматывая не столько тело, сколько душу. Поэтому стук в дверь воспринял сущим даром неба, бумаги в сторону отложил, особо важные перевернул, чтобы прочитать было нельзя, и крикнул:

- Войдите!

На пороге показалась Глафира, какая-то напряжённая и немного шалая, видимо, переживает из-за случившихся в доме смертей.

- Алексей Михайлович, - болтушка Глафира низко поклонилась, коснувшись рукой пола, потупилась, смущённо теребя подол, - там, энто…

Хм? Я вопросительно приподнял бровь, гадая, какой опять скелет наружу вывалился, взбаламутив в очередной раз обитателей дома и дав пищу для пересудов городским сплетникам. Опять убили что ли кого? Да нет, вряд ли, Глафира бы тогда у порога не мялась, точно девка на смотринах, сразу бы выпалила, а потом пустилась бы в долгие и путаные объяснения, от которых уже через десять минут в ушах звенеть начинает. Я покосился на горничную, но та продолжала упрямо сверлить взглядом пол, словно надеялась узреть там ответы на все свои вопросы. И с чего вдруг она такая пришибленная стала, от Софьи Витольдовны что ли нагоняй получила?

- Что стряслось, Глафира? – мне игра в молчанку надоела, и я решил прямо спросить, чего понадобилось от меня этой девице. Как говорится: прямой путь самый короткий, хоть и отнюдь не всегда самый безопасный и приятный.

Горничная кашлянула, носом шмыгнула, кончик косы затеребила:

- Банька готова, попариться не желаете ли, барин?

Банька… При этом милом сердцу слове разом повеяло пахнущим квасом жаром, берёзовыми веничками и мокрым деревом, перед глазами сами собой появились влажные, окутанные паром лежаки, шапки густой мыльной пены и потоки воды, выплёскиваемой на пол, а ещё маленькое запотевшее оконце с торчащими тут и там веточками высохшего мха и неизменными мумифицированными мушками в паутинке в самом уголке.