Как явствует из этих колебаний и споров, и для теологов и церковных иерархов существовала указанная трудность, и не было найдено убедительного и общеобязательного решения. Но если образованные видели здесь неразрешимую дилемму, своего рода логический тупик, то в проповеди и «примерах», где требовались наглядность и убедительность, решение было нащупано «эмпирически»: свидетели, явившиеся с того света, или лица, оказавшиеся на грани обоих миров, сообщают о Страшном суде, который вершится в момент их прихода в мир иной.

Этот Страшный суд подчас предстает в «примерах» в несколько индивидуализированном виде. Если, как мы видели, немецкий бюргер Боксхирн был судим вместе со «многими другими», а канцлер Филипп говорил о «неисчислимом множестве» душ, одновременно с ним подвергшихся осуждению, то другой покойник, тоже вызванный из ада, признался своим знакомым, что терпит страшные муки, но не менее удручает его страх перед муками предстоящими, теми, которые придется ему испытать по воплощении (то есть после второго пришествия, когда души возвратятся в свои телесные оболочки), а кроме того, его гнетет мысль о том, что эти грядущие муки он будет переносить вместе со множеством осужденных и будут эти муки вечными (SL, 45). Пока, следовательно, он осужден индивидуально. Различие между муками, которые терпят души умерших в аду в настоящее время, и муками, ожидающими их после воплощения и осуждения навеки, проводится и в других «примерах» (LE, 199).

Создается впечатление, что перед умственным взором этих людей витает смутный образ двух судов, — один происходит над душой умершего или умирающего, другой предстоит в «конце времен». Однако, судя по всему, это не более как смутный образ, и ни в одном известном мне тексте не выражена ясно и недвусмысленно мысль о двух судебных процедурах (то, что можно было бы назвать «малой» и «великой» эсхатологиями[80]). Да это и невозможно. Ученые люди связаны учением о Страшном суде, единственном и окончательном, и expressis verbis сформулировать тезис о том, что Господь будет судить индивида или род людской дважды, так сказать, предварительно и затем вновь, вынося приговор уже навсегда, навечно, было бы, с точки зрения церкви и любого ее представителя, столь же кощунственно и еретично, как и логически ни с чем не сообразно, — это значило бы поставить под сомнение всеведенье и всесовершенство Бога. Повторяю, никто не говорит о двух судах, следующих один за другим с интервалом неопределенной (и неопределимой) длительности. Но образы этих судебных процедур как бы накладываются один на другой, то двоясь, то сливаясь вместе до неразличимости. Собственно говоря, это представление об одном суде, которое в сознании средневекового человека тем не менее меняет свой облик, выступая разными своими сторонами. Для сознания простых верующих, не искушенных в догматических вопросах, здесь не было проблемы и не возникало чувства интеллектуальной неловкости. Для них все было довольно просто и ясно: человек умирает и получает по делам своим, а Страшный суд после Второго пришествия представлялся столь далеким и неопределенным, что образ его почти стирался, сливаясь с судом, который вершится в момент кончины индивида.

Лишь в XIV веке у английского проповедника Джона Бромьярда мы встречаемся с несколько более отчетливым пониманием двойственной природы Страшного суда. Он так и пишет: «Суд Божий — двойственный. Один — частный, который происходит, когда кто-то умирает. Другой — всеобщий, который состоится в конце, когда все люди будут собраны вместе» (JB: Judicium divinum. Ср. JB: Adventus). Однако и Бромьярд не отвечает на вопрос о том, как сочетаются оба этих суда, и создается впечатление, что, сознавая трудность, порождаемую идеей двух последовательных судебных процедур, он не знает, как ее разрешить. Поэтому они и разведены у Бромьярда по разным рубрикам.

Как видим, в XIV столетии, когда средневековая картина мира начала деформироваться и утрачивать былую целостность, духовные лица, от папы Иоанна XXII до проповедника-доминиканца Бромьярда, столкнулись с парадоксом удвоенного суда над душами умерших, — но понимание этого противоречия еще не означало его преодоления.

Современные исследователи нечасто задумываются над этим парадоксом. Когда же наиболее проницательные из них сталкиваются с ним, то им приходится признать, что между официальным разработанным учением о Страшном суде «в конце времен» и мыслью об индивидуальном суде над душой в момент смерти человека, высказываемой только в «примерах» и «видениях» мира иного, «не было согласованности»[81].

Так обстоит дело с трактовкой Страшного суда в «примерах» Нечто подобное находим мы и в «видениях» Но ведь Страшный суд — распространенный и, более того, обязательный сюжет также и изобразительного искусства. Западный фасад собора, где расположены ведущие в него двери, украшен порталом, на котором изображен Страшный суд. Какова его интерпретация средневековыми скульпторами и резчиками? Какое задание получали они от заказчиков-духовенства и каким образом они его реализовали? Вопрос далеко не праздный, ибо верующие, которые составляли аудиторию проповедников, использовавших «примеры», созерцали эти сцены всякий раз, когда посещали храм. Образ суда, витавший в их сознании, должен был как-то накладываться на картины, изображенные на западном портале. Эти визуальные «тексты» «читались» ими в соотнесенности со словом проповедника о смерти, суде и приговоре. И здесь нужно учитывать, что повествовательный текст по необходимости развертывается во времени, тогда как визуальное изображение симультанно, объединяет сцены и образы в синхронную картину. Для интерпретации средневековым сознанием «последних истин» это различие имело огромное значение. Поэтому обращение к памятникам искусства необходимо, их рассмотрение вытекает из существа дела.

64

Добрый пастырь. Фреска в катакомбах Присциллы, Рим. 3 в.

Но прежде напомним о предыстории сцен, рисующихся на соборных порталах. Первые, наиболее ранние изображения Страшного суда восходят ко времени около 300 года и еще весьма далеки от последующего развития этой темы, — они рисуют отделение овец от козлищ, согласно Писанию («Когда же приидет Сын человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним: тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую» — Матф. 25:31–33). В соответствии с этим текстом фрески раннего христианства изображали Страшный суд аллегорически: пастырь, по обе руки которого стоят овцы и козлы. Эта традиция аллегорического и мистического истолкования евангельского обетования не иссякла и тогда, когда уже давно возник совершенно новый способ его художественной интерпретации. Так, в начале XIII века в Вюрцбургской псалтири в сцене Страшного суда изображены человеческие фигуры, но с головами животных.

Однако уже в меровингский период встречаются изображения Христа-Судии на престоле. Правая рука его поднята, — он принимает блаженных, тогда как в левой руке свиток, возможно, с только что цитированным текстом Евангелия от Матфея. Вокруг престола видны фигуры с поднятыми руками: справа — избранники, слева — отверженные.

65

Отделение овец от козлищ. Мозаика в церкви Сан Аполлинаре Нуово, Равенна. 6 в.