— Нам некогда про такое думать.

— Огород, поле, магазин, плита? Мне кажется, я свое прожила трижды. Пробегала. А для чего? Говорят, для опыта. Опыт… Он горький, как перец. — И, помолчав мгновение, говорила дальше: — Мне все там, в городе, мерещилось этакое, из детства. Выйдешь на рассвете, услышишь жаворонка, хлынет что-то в душу, а что — и сама не знаешь, и уж глаза на мокром месте. Куда все подевалось? Почему я не слышу больше жаворонка?

В этот момент она была правдива, и хотя Фросина Федоровна не совсем понимала ее, посочувствовала:

— В детстве все лучше.

Тут-то и явился Василь Федорович, сел в сторонке, не вмешиваясь в разговор.

— Мы счастливые, что о таком не думаем. И… есть чем дорожить в жизни.

Василю Федоровичу понравился ответ жены, он посмотрел на Лиду, улыбнулся. Она поняла эту улыбку, обозлилась.

— Может, и счастливы вы своей… своим незнанием. Сейчас об этом много пишут и думают, что лучше: знать или не знать. О будущем людей…

Фросина Федоровна удивленно поглядывала на Лиду, Василь Федорович хмурился. В глубине души он знал, что Лида бьется о барьер, к которому недавно подступал и он, бьется, хочет пробиться, и… плохо, если пробьется. Лучше оставаться по эту сторону всеведения, даже не зная, что оно существует.

— Пускай пишут, пускай думают… Кому хочется, — сказал он. — Фросина, ты уже закончила? Пойдем-ка домой.

— Ой, — вскочила Фросина Федоровна. — Еще ничего и не начинала. Заболталась я. Ты уж как-нибудь сам. Обед в духовке.

Лида порылась в сумочке, вынула автоматическую ручку и подала Греку:

— Ты забыл у меня.

Василь Федорович ошарашенно посмотрел на нее, пожал плечами. Он действительно две недели назад забыл ручку в бывшей конторе «Зари». Лида могла отдать ее потом, на улице, но сделала это сейчас. Этот смешной поступок, даже мелкий, способствовал общему смущению. И был не в пользу Лиды. Фросина разгадала прием, слишком он был примитивен, угадала месть и прониклась доверием к мужу. Хотя почему-то не захотела посмотреть ему в глаза, обнаружить это доверие.

Грек и Лида вышли вместе, думая друг о друге. Он сердился на нее, но не мог не отметить, что она внесла оживление в его жизнь. Женщина отнюдь не заурядная, из тех, которые могли бы стать парусом в жизни любого мужчины. Она здесь надолго не задержится, уедет, но из его мыслей уйдет не скоро, он теперь знает, что есть такие женщины, такой мир, растревоженный и больной.

В свою очередь Лиду обжег стыд за авторучку, но прощения она не попросила. Чувствовала усталость, раздражение, заворачивался еще один виток спирали, на котором она могла бы освободиться, но не освобождалась, потому что человек не может прожить жизнь не так, как загадала собственная душа.

— Я так и не знаю, — протянул Грек ниточку к последнему разговору с Любкой, — поняла ты или не поняла нашу агрономическую систему? То есть приняла ли?

— Я плохо выполняю свои обязанности?

— Здесь нельзя обойтись только исполнением обязанностей.

— Хочешь сделать своей сообщницей?

— Хотел бы.

— Чтобы ответственность пополам?

— Не в том дело. Обязанности… они прежде всего перед собой.

— А не перед людьми? — спросила она полуиронически.

— Перед собой, потому что кругом обязан людям.

— Я этого не понимаю. И вообще… У меня что-то пропало. Я думала: найду здесь себя… Возрожусь. Возрожусь для себя. И жить буду для себя. Оказывается, я и этого не умею. Не люблю никого и себя не люблю… Тебе, наверно, смешно. Но ты не смейся.

Ему было неприятно ее раскаяние. Какое-то нарочитое. Чтобы покончить с этим — да и к конторе уже подходили, — спросил:

— Что ты говорила на правлении?

Она помолчала.

— Меня ни о чем не спрашивали, — ответила наконец. — А тебя это так волнует?

Носком своего большого сапога он ломал у тропинки сухой бурьян.

— Это, можно сказать, дело моей жизни. Моя позиция.

— Твоя. А при чем здесь я?

Василь Федорович пристально поглядел Лиде в глаза:

— Я чувствую твою озлобленность против меня. И не только за агрономию.

— А за что еще?

— Не знаю. За все. За свое прошлое.

— Что ж, ты почти угадал, — блеснула она глазами. — За то, что ты такой вот чистенький, что у тебя все удалось, а у меня нет. За то, что ты меня… не защитил, не согрел душой.

— Согреть душой — это опасно для нас обоих.

— А я и сама бы тебя не захотела. — В возбуждении она стала очень красивой, по-молодому у нее надломились брови. — Я была юной и мечтала о чем-то высоком. Много читала, еще тогда, девочкой… Любила стихи. Ты меня не понял. И я тоже не понимала себя. Но верила, что жизнь принесет что-то прекрасное. И даже когда вышла замуж фактически за нелюбимого, все равно верила… что мы с ним построим жизнь. Он будет большим ученым, и я с ним…

Грек удивился. Ему что-то открылось… Но поздно, слишком поздно. Да он ни о чем и не пожалел.

— За что же ты так расплачиваешься?

— Я не жила своей жизнью. И разучилась жить. Поняла это только теперь.

— Успокойся, — сказал он ей и одновременно себе.

— Не хочу успокаиваться. Может, это у меня последнее в жизни. Отомстить всем. Хотела детьми отомстить своему транзитному мужу, а они польстились на его деньги.

— Так ты и на меня?

— На всех, кто под руку попадается. Я в институт писала. Его сняли с завкафедрой.

— Хорошая же у тебя житейская линия.

— Какая есть.

— Жизнь выбила у тебя из-под ног почву, и ты…

— А почвы никогда и не было.

Ее все время сердила его неуязвимость, которая держалась на физической силе и на правильности всего, что он делал, для чего он жил. Даже в свой эксперимент он верил вполне и неколебимо, а поэтому она и не могла не восстать против него.

Он это чувствовал. И не впервые ли в жизни чувствовал и свое бессилие. Он хотел бы защитить эту женщину, сделать для нее доброе дело, даже был словно обязан ей чем-то, но… Защитить — какой ценой? Разрушая покой других? Наверно, бывает и так, но только когда пылко любят.

— Ты все меня поучаешь, даже в агрономии. Я сказала про твою систему все, что думаю.

— Она не моя. Но что же ты про нее думаешь?

— Осень покажет. Перенасыщенные удобрениями почвы высушат растения. Это видно и сегодня.

— Ничего не видно. Идет накапливание сил перед скачком.

Она смотрела на него, крутолобого, упрямого мужчину, и еле сдерживала слезы. Как хорошо быть с ним заодно, делать что-то важное, а вместо того ей приходится ломать, разрушать, и она уже ломала, рушила, и доламывала, и добивала что-то в своей душе. После того как она освободилась от семьи (или семья от нее?), пробудилось что-то бешеное, враждебное, наверно, это в ней жило всегда, но было спрятано, растворялось в семейных делах, обязанностях.

Она устала от своей любви и от своей ненависти, хотела, чтобы Греку было плохо не потому, что тайно надеялась: вот он, поверженный, уничтоженный, придет выплакаться — перед кем еще он, такой гордый и независимый, может выплакаться, кто его поймет, не эта же Фросина, — и тогда вместе с советом она отдаст ему и свою любовь; она на это не надеялась, да уже и не хотела этого, а хотела только его унижения. Она второй раз терпела поражение с этим мужчиной и этого простить ему не могла. Теперь она будет мстить, сколько сил хватит. Человек может мстить даже за то, что его любви не заметили, но отвергнутая любовь требует двойной кары.

— У тебя не так уж много единомышленников. Я поняла это на правлении. Ты всех запугал. Но меня не удастся.

— Ты, Лидия Петровна, говоришь смешные вещи.

— Не знаю, долго ли тебе будет смешно.

Она прошла несколько шагов и остановилась. В ее лице проступило что-то виноватое.

— Я ошиблась. А увлечься всем этим, как ты, не могу, — сказала невпопад.

Повернулась и пошла. Такая же прямая, порывистая, уверенная и неуверенная в себе.

Грек поглядел ей вслед, подумал про Лину. Может, потому что и у дочки все пошло неладно, как и у этой женщины. И еще подумал, что ему надо обо всем расспросить Куриленко, как лицо официальное, ведь Андрей Северинович замещал его.