Пока мать убиралась, Володя помылся в кадке, в «ванной». Так они называли каморку возле кухоньки. Володя вправду когда-то собирался поставить там ванну, даже сделал водослив и целился на колонку, но не хватало времени — и энтузиазм испарился. Он и так собственными руками, без чьей-либо помощи, поставил эти хоромы. Семь лет возводил из толченого ракушечника, который навозил из Чернигова с фабрики пуговиц, стены — по одной закладке в субботу и в воскресенье, после работы, только крышу помогли поставить плотники.
В селе горячего душа нет ни у кого, но теперь, подумал Володя, надо устроить. И вообще надо менять весь уклад жизни. Так перебирал мысли, шествуя через «анфиладу» комнат (Линина шутка) к шкафу за праздничной одеждой. У них и вправду «анфилада»: три комнаты друг за другом, крашеные полы и крашеные стены, две постели с горками подушек, на которых никто никогда не спит и покрывала не перестилаются, а живут сын с матерью, как и все сулакцы, в кухоньке. Там стоят два старых топчана, днем мать надевает на подушки парадные наволочки, а на ночь снимает.
А вот Греки живут иначе. Эти Греки — у них все не так, лучше, по-городскому. У них и мебель городская, и книжки, и картины. А их картины мать купила в Чернигове на толкучке по десять рублей за штуку. Валерий, когда увидел, даже за живот схватился от смеха, особенно его развеселила одна: казак на резвом коне над речкой, а из речки вынырнула то ли девушка, то ли русалка, тянет за уздечку коня с казаком в воду, конь упирается, бьет копытами, а казак растерялся. Володя как вспомнил хохот Валерия, загорелся обидой, больше, чем тогда, когда впервые услышал его. Но в голове мелькнуло, что и Лине эти картины будут не по нраву. «Надо купить в культмаге. Там дешевле».
Мать процедила молоко, выполоскала ситечко, набирала на завтра в чугунок мелкую картошку, и Володя, так и не дождавшись, когда она освободится, ляпнул:
— Мама, я женюсь.
Она вздрогнула, а потом засуетилась по кухоньке — маленькая, сухонькая и легкая, как сухарик, наконец смела со скамейки тряпкой свекольные очистки и села. Захлопала белыми ресницами, не осмеливаясь спросить, на ком.
— На Грековой Лине, — поторопился он сказать.
Она все молчала, мелко-мелко дрожа ресницами, разглаживала на колене цветастый фартук.
— Разве она плохая? — с обидой спросил Володя.
Мать вздрогнула и чуть не вскрикнула: «Хорошая, да не слишком ли хороша для тебя!» Она уже давно думала про эту женитьбу, хотела и боялась ее, и, чем больше дума та, тем больше уверялась, что не подходит ее спокойному, тихому Володе порывистая и резкая Лина. Твердила про себя: «Она не подходит ему», — а что-то словно нашептывало: «Он ей». Хоть это ее сын, ее кровь, еще и парень, каких в селе теперь днем с огнем не сыщешь, — почтительный к старшим, послушный, а уж работящий! — но ведь Лина — как горожаночка и выросла в достатке, пускай и не в своем.
— У нее же любовь с этим… — прошептала она осторожно.
— Нету там никакой любви, — хмуро ответил Володя. — Она сама мне призналась. — И чуть не ляпнул, что и пожениться предложила Лина.
Мать всхлипнула, последнее время она чуть что — в слезы.
Наступило долгое молчание. В кухоньку со двора царапался кот, не подавая голоса. Володя впустил Лысько, тот потерся о его ноги, замурлыкал. Но на этот раз, к удивлению Лысько, Володя не пошел за консервной банкой, не налил молока. Кот направился к хозяйке, но она его словно и не видела.
— Чего-то мне, сынку, страшно, — сказала мать. — Я боюсь… Не верю…
— Во что не веришь? В воскресенье свадьба.
— В воскресенье? Свят-свят, — перекрестилась мать. — Та вы что, сбесились? Где ж это видано? — И она опять заметалась, загоревала.
— Вот так. В воскресенье — и баста! — с неожиданной твердостью сказал Володя. — Мы сборища устраивать не будем. Родичи, ну еще там кто… Позовем теток, пускай помогут. Я завтра возьму с книжки денег.
Надел новую голубую рубашку, завязал галстук и ушел из дому. А мать осталась со своей тревогой, страхом и заботами.
Против такой спешки запротестовал и Василь Федорович, но на Линину сторону неожиданно стала Фросина, взяла мужа в оборот, и он вынужден был согласиться. А ему хотелось отложить свадьбу до осени.
— Лина, в чем дело? — спросил казенными словами, но совсем не казенно, пытаясь взглядом вызвать ее на откровенность.
Лина выдержала его взгляд и ответила до обиды спокойно:
— Я вас, тато, не понимаю.
— Ну а тот, другой парень? Ведь дело шло к свадьбе?
— Шло, да не совсем. Это мать… пошутила, ей хотелось поскорее сбыть меня с рук.
— Чтоб вам пусто было! — с сердцем выругался Грек. — Вы либо что-то крутите, либо одурели обе. При чем тут мать, Лина?
— А ни при чем. — Она говорила спокойно, слишком спокойно, и мыслями блуждала где-то далеко. Только теперь посмотрела Греку в глаза: — Вы имеете что-нибудь против Володи? Он плохой?
— Да почему же… Но их, неплохих, полон тракторный стан. Надо, чтоб по любви.
— А кто вам сказал, что не по любви? Вы смастерили прибор, чтобы ее определять?
— Да никто не сказал. А только… надо держаться одной линии, то есть позиции, — растерялся он.
— Держаться одной линии — это уж ваше дело, колхозное… Да и… Володю я знаю с детства. А в том, — почему-то не решилась она назвать Валерия по имени, — разочаровалась.
— Разочаровалась, очаровалась, — бурчал Василь Федорович. — А это же… на всю жизнь.
— Я разделяю вашу мысль, — как бы ему в тон, а на самом деле чуть-чуть подкалывая, молвила Лина. — Это же вы притащили мне на буксире суженого. Значит — судьба.
— На буксире только утиль возят.
— Вот как! — свела брови Лина. — А вы сами, когда собирались жениться, разве не каждый день ругались с Фросиной Федоровной?
Она сказала «с Фросиной Федоровной», а не «с матерью», и это опять поразило Грека.
— Да уж… Доживи в своей супружеской жизни, пока твои дети, забыв стыд, о таком спросят.
— Доживу.
— Ты не зли меня! — может, впервые рявкнул он на Лину. — Иди вон матери помоги. Через три дня свадьба, а еще свинью не начинали откармливать на колбасы.
А когда Лина ушла, стал посреди двора и задумался… Вот, рассердился, накричал, а справедливо ли? Откуда он знает, что там случилось, с чего они разбежались с тем Валерием. Что все-таки разбежались, что Лина не выбирает себе тихого мужа, был убежден. А потом мысль перебросилась на другое. Разве не так и у него было, разве не разбежались они с Лидочкой, и никто не знает, выгадал он на этом или прогадал, и вовек не узнает. Двух жизней прожить нельзя, две настоящие любви испытать тоже нельзя, а семейная жизнь — такая длинная борозда, что в ней надо хорошенько притереться и притерпеться, не обманываться добрым, не зачерстветь от худого, хотя кто знает — для чего. Для продолжения рода человеческого? Ради самой жизни? Наверно. Наверно, есть в мире что-то выше человека и его короткой любви.
Он вышел на улицу, не понимая хорошенько, куда идет. Только бы из дому — его не радовала предсвадебная суета и разговоры про свадьбу. Даже обрадовался, когда его окликнули. В синем квадрате калитки, как в синей рамке, уперев руки в боки, стоял Яков Неделя, бывший колхозный бухгалтер. Работал он и при Греке, два года назад вышел на пенсию. Только сейчас Василь Федорович отметил, что бывший бухгалтер как бы выпал из его памяти. Сосед, а даже не встречались.
Небось эти же самые мысли посетили и Неделю.
— Хоть бы зашел когда, Василь Федорович, поглядел, как живут пенсионеры. Может, им какая помощь потребна, может, чего не хватает. Надо же по-соседски: вась-вась.
— Да все хлопоты, — ответил он и поздоровался с Неделей за руку. — Вы-то небось бездельничаете? — И шагнул в калитку.
Он недолюбливал Неделю неизвестно за что, за мелочи, и теперь подумал, что нельзя из случайного наблюдения делать выводы о человеке, вычеркивать его из памяти, что, наверно, он горько ошибся. Неделя — человек культурный и умный, одних газет, как говорил почтарь, выписывает четыре, вывел новый сорт крыжовника, которым в их части села засажены сады. А заноза застряла в Грековой памяти года три назад. Шел он весной по улице, остановился на этом вот самом месте, кого-то поджидая, а Неделя как раз огород полол. Натыкаясь на камень или черепок, воровато оглянувшись, перебрасывал их через забор к соседям. Что Неделя засыпал всякие инстанции заявлениями, на это Грек внимания не обращал: кто в наше время не пишет. А эти камешки почему-то зацепили.
