Липа мысленно обличает Валерия, находит пропасть несовершенств, но не может преодолеть боль, от которой хочется упасть в этот лен и больше не вставать. Сердце ее кипит злостью на Валерия, и если бы только злостью… Ей не терпится взять верх над ним, уязвить его, но что она может поделать.

Она все ведет отчаянный спор с Валерием, а еще больше с собой, и опять не замечает ни высокого неба, ни двух горлиц, что летят перед нею к лесу, ни льна — ступает прямо по рядкам, — но ее давно заметил Володя, только не решается пойти навстречу.

С утра он выпалывал на картошке сорняки, их вдруг выгнало, как из воды, а работа эта тонкая, «ювелирная», срезать сорняк, но не подсечь острыми лезвиями культиватора ростки картофеля, не помять его райборонками. Правда, половину лезвий он снял с лап и вместо них поставил долота. И все-таки целехонький день как по канату через реку ходил, и от напряжения судорогой сводит руки и плечи, и перед глазами словно натянулись зеленые струны. Хотя со стороны может показаться, что он работает легко, играючи. Культиватор легкий, и трактор тоже, хотя уже давно перевалил через все гарантии и сроки. Вчера Василь Федорович предложил Володе пересесть на новый: «Передовик, кавалер ордена, может, снова к тебе явится корреспондент и ты дашь ему интервью», — не удержался он, чтобы не поддеть Володю. Тот от нового трактора отказался без гонора и амбиции, и это, заметил, очень понравилось Греку. Он по-настоящему устал к обеду, загнал трактор под сосны, а сам сидел на опушке, смотрел, как неприкаянно маячит на зеленом плесе синее платьице, то порывается вперед, то останавливается, и ветерок играет зелеными всходами. Лина с малых лет любит синее. И с малых лет влюблен в этот цвет Володя. В ее цвет, во все, что мило ее сердцу. Сначала он ходил за Линой по-соседски, как друг дома, ей в провожатые набивалось много хлопцев, и он ревновал, а она, когда ей кто-то надоедал, пряталась под его крыло, и это ему нравилось, хоть и понимал, что она льнет к нему не так, как хотелось бы ему, а по-товарищески, безбоязненно. «Володя, скажи им… Володя, прогони этого прилипалу», «Вот у меня сосед, вот повезет кому-то из девчат». А он, большой и добрый, улыбался неловко и стеснительно. И только иногда обижался: будто Лина не догадывается, кому могло бы повезти! Все знали о его влюбленности, но шутить над этим не решались, хотя он никогда никого и пальцем не тронул. Он ни на что не надеялся и все-таки надеялся и, когда случилась у нее любовь с Валерием, запечалился. Не показывал этой печали, и никому не было до него дела, разве что Лине, да и она замечала его только изредка, ослепленная, счастливая своей любовью. Ей было жаль Володю, но что можно было поделать? И соседями они стали дальними. Теперь она уже никогда не говорила: «Проводи меня, Володя, а то я одна боюсь. — И лукаво скользнув по нему взглядом: — Или уже кому-нибудь подрядился?» Теперь она прятала от него глаза. Ведь догадывалась обо всем, ведь чувствовала перед ним вину… Эта любовь разъединяла его и с Валерием. Он все еще иногда заходил к нему, но говорить им было не о чем. И Греков Володя теперь проведывал не часто. Разве что по приглашению Фросины Федоровны, она явно сочувствовала ему, но это не радовало.

Володя уже давно стоял на краю дороги, но девушка не видела его. Ей в это время казалось, словно она идет по дну глубокого оврага, выжженного солнцем, и вздымаются с обеих сторон высокие серые стены, и стоит немыслимая жара.

В эту минуту она и заметила Володю.

— Чего это ты тут бродишь? — спросила. И была такая красивая среди молодого льна — стройная, крепкая, с гордо закинутой маленькой головкой, с чистым лицом, на котором серпиками выгнулись черные бровки, — что у него в глазах потемнело.

— Картошку пропалываю.

— И я тоже… насчет картошки дров поджарить. Думала, заманил кого-то в лесок.

Володя тупо молчал, а она в этот момент была жестока и натянута.

— С кем же я… — осмелился наконец он.

— Что, девчат нету? — И шла напролом дальше: — Чего ж ты не женишься?

— А ты… чего? — выдавил он, сраженный ее тоном.

— Никто сватать не хочет.

Он понимал, что это шутка, да еще злая по отношению к нему, пускай никогда ни единым словом не обмолвился он ей про свою любовь, она знала об этом и так. И, обиженный, Володя повернулся, чтобы уйти, но она остановила его:

— Видишь, только я повела разговор всерьез, сразу тикаешь. Не хочешь посвататься?

— Ты… ты не смейся, — стиснул он кулаки, и его глаза заблестели. — Если уж я… если сосед…

— А я не смеюсь. — Ее твердый, точеный подбородок был вздернут кверху, и на лице застыла решимость. — Ты бы взял меня?

У Володи перехватило дыхание. Он смотрел в Линины глаза, в пугающую глубину, но смеха там не было.

— Не хочешь сказать…

— Да я… Ты… зачем! — все-таки не верил он. И сразу рванулся к ней — телом, взглядом, всей сутью. — Ты же знаешь.

На ее лице не дрогнула ни одна жилка.

— А может… Я была… с кем-нибудь?

— Ну… и все равно.

— И будешь мучить, упрекать…

Ему казалось, он понял все.

— Я… я бы тебе под ноги кожухи стлал.

— Пойду по ним. Нет, не было у меня ни с кем… ничего серьезного. Ничего…

На секунду настала неловкая тишина. Володя просто не знал, что ему делать. Все случилось так неожиданно… Надо было сказать что-то — много, все, что носил в себе так долго. Подойти бы к Лине, обнять ее или хотя бы засмеяться счастливо, а ему не хватало ни слов, ни смелости. Он просто не представлял, как обнимет Лину. Стучало, как молот, в груди сердце, и что-то кричало в нем: «Моя, моя», — а головой все не мог поверить, и далеко, будто в клейком тумане, шевелилась некая вялая мысль, что все случилось слишком трезво, заданно. Тогда он спросил:

— Скажи правду: вы поссорились?

— Зачем тебе? А может… Видишь, ты уже начинаешь допрос.

— Не буду. Слово даю. Пускай меня… трактор переедет, — осмелился он на шутку, и это сломило лед.

— Ты меня и в сельсовет на тракторе повезешь?

— Я найму… сто машин.

— Не надо. Не хочу… На твоем мотоцикле. Как когда-то в лес. Вдвоем. И чтобы шарф у тебя на шее летел мимо моего лица.

— Лето ведь.

— Ну и что же. Легкий шарф. И больше ничего. Ни цветов, ни лент. В это же воскресенье. Приходи сегодня вечером.

— Лина, я не понимаю… Это как-то… Ты расстроена, и потому. Пойдешь, помиришься… Тогда мне невозможно будет…

— Нет, я решений не меняю.

— Если это месть… — Он даже испугался своих слов и того, что может ими перечеркнуть все. Беспомощно оглянулся.

— Я знаю тебя… вечность. Но… меня спасать нечего. Если ты…

— Лина, я тоже люблю тебя целую вечность, — с болью вымолвил он.

— Ну, тогда что же?

И была такая далекая, что ему стало страшно. Еще дальше, чем до этого разговора, холодная и неприступная и такая дорогая, что ради нее он был готов на все. Может, и на смерть.

Она видела это. Но не сказала ничего, повернулась и пошла. Она была уверена только в одном: расквиталась, — а только этим она сейчас и жила.

А Володя кинулся к трактору и так чесанул по бороздам, что бурьян полетел вместе с картошкой-саженкой. Он не замечал ничего, он что-то кричал, хватал рычаги, и трактор мотался, как пьяный. Володей овладела такая радость, что он мог не только картошку или бурьян, а весь лес снести. Вздымалась пыль, трещал на зубах песок, а он в этой туче распевал, как сумасшедший. Порой его что-то останавливало, он трезвел, пугался, а потом вспоминал все и опять сходил с ума. Конечно, он не мог не понимать, что Лина кинулась к нему неспроста, что между нею и Валерием что-то случилось, но ведь она дала слово! А больше ему ничего не надо. И Валерию он ничем не обязан, тот не спрашивал совета, когда переходил ему дорогу к Лине. Володя еле доработал до вечера и еле дождался, пока мать подоит корову. Не терпелось поделиться радостью, да и как можно скорей сообщить матери, ведь до свадьбы оставалось три дня. Про Володину будущую женитьбу они никогда не говорили, стеснялись, догадывались оба — мать о его любви к Лине, а он про то, что ей это известно, даже когда соседки заводили об этом разговор, мать отмалчивалась. Хлебнула на своем веку немало, сын пока что принадлежал только ей, уважал ее, а там будь что будет.