— Вам задание с мосье Риго: проползти туда, направо, и проверить, нет ли прохода.

— Пан может спокойно ждать. Все будет сделано.

— Желаю удачи!

— Благодарю. Мы пошли. Мосье Риго, прошу пана!..

А в это время Якоб Ван-Роот, почти не пригибаясь, словно это не по нему стреляли фашисты, торопливо обкладывал неподвижного Пиппо мокрым тяжелым песком.

Пиппо лежал без движения. Якоб разгневался на святую деву. Он молча сидел, слушал скороговорку выстрелов, шипение пуль и гладил голову товарища. Буйные черные волосы— они видели столько ласки, столько тепла под итальянским солнцем, под мягким морским ветром!..

И Пиппо Бенедетти услышал тихие прикосновения доброй грубой руки. Он открыл глаза, хотел подняться и, почувствовав, что его что-то мощно держит, жалобно проговорил:

— Святая мадонна, где это я? Если бы знала моя мама, она бы умерла.

А бой разгорался. Дулькевич и Риго уже почти доползли до того места, где не слышно было ни одного выстрела, как вдруг поляк схватил француза за руку.

— Стой!..

— Что такое?

— Пахнет кельнской водой...

— Какая там вода! — француз попробовал выдернуть руку.

— Говорю же, стой! Пан не знает, какие ноздри имеет Генрих Дулькевич! Пахнет кельнской водой. Неподалеку немцы. Засада. Они действуют только так. Мне рассказывал Казик Марчиньский... .

— Надоел мне ваш Казик. Мемуарами будете заниматься после войны. Сейчас надо действовать. Аллон!^[42]

— Пан — пижон! Я не позволю оскорблять память пана Казика Марчиньского! Мы имеем дело с классическим образцом «охоты на куропаток». Вы слышите, везде стреляют, а здесь тишина! Они рассчитывают, что мы ткнемся сюда — тут они нас и схватят. Но они еще не знают Генриха Дульке-вича! Я им покажу сейчас!..

— Ради всего святого, что вы придумали?

— Бить проклятых швабов!

Однако же, если здесь действительно засада, не лучше ли вернуться? Доложим, а потом пробьемся где-то в другом месте.

— Не могу же я уйти, не разогнав всю шмаркатерию, что притаилась в кустах! Вперед, мосье Риго! Сейчас будет хорошая стрельба!

Дулькевич пополз вперед. Теперь поляк отчетливо почувствовал запах одеколона, который доносился спереди, из молчаливых кустов. Дулькевич нарочно шелестел травой, постукивал автоматом, чтобы обратить на себя внимание. Странные чувства кипели в его сердце. Торжество над врагом. Ненависть к жестоким, подлым людям, что не отваживались принять честный бой с партизанами. Молодецкая удаль, которая толкала Дулькевича на отчаянные поступки. Пусть услышат партизаны, что и здесь враги, пусть знают, что тут засада! Может быть, самая опасная...

Сцепив зубы, пан Дулькевич полоснул очередью из автомата по кустам.

Немцы не ответили. Они, наверно, поняли, что их прово-цируют, и не хотели выдавать свое убежище. Поляк еще раз ударил по кустам. Снова ответило молчание. Зато француз не вытерпел. Он повернул и быстро пополз назад.

Он забыл, что у Генриха Дулькевича ухо так же чутко, как и нос.

— Куда, пане? — крикнул Дулькевич.— Ко мне! Стрелять, пся кошчь! Мы, поляки, имеем девиз: «Чинь альбо гинь!»^[43].И мы стреляем, когда надо стрелять, пся кошчь!

И снова резанул по фашистам, рассчитывая, что француз присоединится к нему. Но немцы впереди молчали, а позади слышался быстро удаляющийся шорох.

Тогда поляк повернулся и сыпанул вслед мосье Риго доб-рую пригоршню пуль. Он стрелял вверх, просто чтобы испугать. И, наверно, испугал: Риго заверещал, как раненый заяц. А может, в него попала фашистская пуля — те, что молчали в кустах, наконец не выдержали и тоже открыли огонь.

Гауптман Либих, который ждал партизан на этой базе уже два дня, праздновал успех. Он был уверен, что ни один из партизан не минует хитрой ловушки, и заранее сочинил рапорт бригаденфюреру Гаммельштирну.

Выстрелы Дулькевича озадачили гауптмана. Либих приказал не отвечать на стрельбу сумасшедшего партизана, который сознательно шел на смерть, лишь бы предупредить товарищей.

Но фельдфебель Арнульф Финк не удержался и ввязался в перестрелку, а за ним и остальные солдаты, что лежали в укрытии.

— Проклятье! — крикнул Либих. Лишь теперь понял он, как опасно было выходить с такой разнокалиберной командой на поиски отчаянно смелых партизан.

Где-то неподалеку дважды бухнуло о землю, и два клубка красного света разодрали тьму. «Гранаты», — сообразил Либих. Потом в той стороне густо-густо застрочили автоматы, и вдруг настала тишина. Гауптман понял: партизаны вырвались из кольца.

— За мной! — крикнул гауптман и не узнал собственного голоса.

Арнульф Финк поднялся первым. Он поднимался не спеша, долго стряхивая с себя в темноте песок и какие-то невидимые соринки.

— За мной, фердаммте!^[44]—повторил Либих, но никто не двинулся — ведь и сам гауптман стоял на месте.

А там, в темноте, казалось, все замерло. Партизаны не стреляли, чтобы не демаскировать себя, а немцы,— наверно, с перепугу. В тишине отчетливо слышался шорох дождя.

И вдруг Либих услышал шаги. Где-то совсем близко бежало множество людей. Куда и зачем? Кто они?..

Либих пустил очередь из автомата и бросился вперед. Туда, где шаги, где неизвестность. И он увидел этих людей! Двое протягивали руки, чтобы поднять третьего, который беспомощно, как ребенок, сидел на земле. Еще несколько человек стояло поодаль, но никто не обратил на Либиха внимания. Гауптман прицелился и ударил из автомата по тем двоим, что поднимали сидящего. Они исчезли. Упали на землю, живые или мертвые — неизвестно. Попадали и остальные. Либих тоже упал. Лишь теперь он спохватился, что рядом нет ни фельдфебеля, ни солдат.

— Фельдфебель, солдаты!— заорал гауптман.— Сюда! Стрелять! Стрелять!..

Он ударил из автомата по темноте вдогонку партизанам. Но они исчезли. Шумели кусты — ветер или дождь... А может, люди?

Выстрелы затихли. Снова вокруг залегла тишина, она наполнила душу Либиха страхом. Он переполз на другое место. Финк чуть не налетел на гауптмана.

— Осторожнее,— зашипел Либих.— Что там?

— Там...— Голос у фельдфебеля срывался.— Там лежит один. И кажется, мертвый...

РАНЕНЫЕ НЕ СТОНУТ

Где-то позади ширился слух о неуловимых партизанах, которые стали хозяевами дюн.

Им снова надо было спрятаться в безлюдье песков, уйти от погони. Она отстала, но может вынырнуть из-за любого холма.

Они шли в том же порядке, что и раньше. Впереди — командир, за ним самые выносливые — Юджин и Клифтон. Дальше пан Дулькевич и Сливка; француз и Гейнц, поддерживая итальянца под руки, замыкали цепь. Якоба среди партизан не было. Он погиб в ту ночь, стараясь вернуть к жизни Пиппо Бенедетти. Упал вместе со своим командиром. Только у Михаила хватило сил подняться на ноги, а голландцу пуля попала прямо в сердце. Он спал теперь где-то под мокрым небом на мокрой голландской земле,— партизаны не смогли даже похоронить его.

Михаил шагал впереди, накинув на плечи кожаный плащ. Полы его расходились, и были видны белые бинты на груди. Автоматная очередь, скосив Якоба, пробила Михаилу руки, и Скиба попросил прибинтовать их к груди.

Когда кто-нибудь подбегал, чтобы поддержать Михаила при спуске с дюны, командир отстранял помощь движением плеча:

— Помогите лучше Пиппо и Риго.

Однако француза пуля обожгла в каком-то деликатном месте, он не признавался, что ранен, и делал вид, будто ему совсем не больно. Он только перестал разговаривать с Дулькевичем.

Для пререканий не было ни времени, ни сил. Слишком измучили всех та страшная ночь, мокрые и тяжелые пески.

Вокруг летела косыми струями вода. Ее было так много, что казалось, это слезы миллионов людей, пролитые за время войны, падают с неба.

Далеко на юге в реве орудий и стоне земли захлебывалась в это время кровью английских парашютистов одна из величайших авантюр войны, план фельдмаршала Монтгомери,— прорваться через Ваал и Маас, перейти Рейн и Шельду и ударить на немцев через Рур.