— Саботаж! — заревел директор, даже не выслушав переводчика до конца.— Я вас проучу, советские свиньи! Солдаты! Взять их!

Солдаты топтались в нерешительности и думали скорее о том, как бы не упасть на скользком полу, чем о выполнении приказа. Их обязанностью было следить за тем, чтобы ни одному пленному не удалось бежать, а заставлять их трудиться— забота владельца завода и дирекции. Для порядка они, конечно, подтолкнули пленных прикладами: «Давай! Быстро! » — но это не произвело на саботажников должного впечатления. Тогда директор молча отвязал бульдогов и ткнул пальцем в Юру: «Взять!»

Желтые, черномордые псы, сопя, бросились на юношу. Они прыгнули одновременно, чтобы схватить его за горло, но тут же раздался жалобный визг и обе собаки оказались в чане с кипящим парафином.

Их бросили туда подоспевшие Зудин и Михаил.

А Мазуренко кинулся к вентилю и отвернул его до отказа. Мутно-белые фонтаны, ударившие из чана, едва не коснулись директора.

Гестаповский суд был кратким: смерть. И тому, кого едва не загрызли бульдоги. И тому, кто откручивал вентиль. И тем двоим — опаснейшим подстрекателям, комиссарам. В том, что Зудин и Киевлянин комиссары, немцы не сомневались. А майор и Михаил не пробовали разъяснять эту ошибку. Не все ли равно!

Однако сейчас майор был обеспокоен состоянием Мазуренко: страх смерти совсем обессилил врача. Но чем тут по-можешь?

Правда, в нем еще теплилась надежда. Энергичный и решительный Зудин привык никогда не слагать оружия. Все его большое, сильное тело, его непреклонный дух восставали против самой мысли о смерти.

И пока Михаил бегал по трюму, пытаясь шутками отогнать тяжелые мысли, пока Мазуренко вздыхал и охал, пока Юра прислушивался к голосам, что звучали в его душе, майор ползал в тесных закоулках кормовой части, ощупывал дно, борта, мощный деревянный стояк насоса для откачки воды из трюма и думал о том, как бы им выбраться на свободу.

Выломать насос и лезть через дыру в палубе прямо на часового? Тот перестреляет их по одному. Пробить дно? Нечем. Проломить борт? Тоже нечем. Правда, в борту есть отверстие, через которое выходит сливная труба насоса. Но, судя по диаметру патрубка, оно небольшое. Зудин продолжал поиски. Он просил Михаила говорить, утешал Юру, стыдил врача, а сам все простукивал пальцем набухшее дерево борта, изучал крепления насоса, еще и еще раз прикидывал диаметр сливного патрубка. Деревянный кожух насоса был прикреплен ко дну тонким железным угольником. Если на него налечь как следует вдвоем, то он, наверное, легко сломается. Насос можно будет отвести вбок — так, чтобы его верхний конец вышел из отверстия и открыл его. А потом? Они будут ломать доски, схватившись за края, ломать из последних сил, с нечеловеческим напряжением. А часовой? Он, конечно, услышит треск. Да и не осилят они эти доски. Майор еще раз пробежал пальцами вокруг патрубка и вдруг наткнулся на головку гвоздя. Рядом с ним был еще один, дальше еще и еще — гвозди шли по кругу, огибая отверстие на значительном расстоянии от него. Выходит, здесь что-то прибито? Деревянный круг или, может быть, кусок жести?

Майор стукнул ногтем. Да, это была жесть. Припал к ней ухом. Она прикрывала отверстие: за нею гудело, как в пустом ведре.

Стало быть... достаточно вынуть патрубок, а потом рвануть вдвоем края этого жестяного кружка, отодрать его — и прыгай прямо в Рейн? Майор схватился рукой за грудь, там, где сердце. Спокойствие, Зудин, спокойствие! Проверь еще раз, чтобы радость не оказалась преждевременной. Подумай о часовом, который торчит над головой и прислушивается к каждому шороху в трюме. Подумай о предательской дрожи в руках — в ней усталость, бессилие.

Но живые борются! Ни голод, ни несчастья, ни даже смерть не объединяют людей. Объединяет их борьба. Только в ней спасение. Только в ней добывается главное: свобода. А человек не может жить без свободы.

— Киевлянин,— позвал он.— Киевлянин, иди-ка сюда...

Впервые за эту ночь они говорили не в полный голос — шептались. Юре послышалось в этом шепоте что-то радостное, и он весь напрягся от ожидания, готовый в любой миг вскочить и кинуться друзьям на помощь.

Врач, наоборот, заподозрил в тихом быстром шепоте майора и Михаила что-то недоброе и застонал.

Однако его стона никто не услышал — как раз в это время на палубе раздались первые звуки окарины.

Взяв Михаила за плечи, Зудин повернул его к насосу.

— Давай!

На палубе солдат заиграл свой марш. Зудин и Михаил нажали изо всех сил. Насос не двигался.

— Юра! Доктор! — позвал Зудин.

Ивкин метнулся к корме. Его плечо вклинилось между плечами товарищей — круглым, мускулистым майора и костлявым Михаила.

Один Мазуренко не поднялся — страх отнял у него последние силы. Но не мог он и оставаться в одиночестве посреди баржи, пополз. Он уже не стонал, полз молча к товарищам: огонь надежды осветил и его душу.

А на корме продолжалась молчаливая борьба с деревом и железом. Уже был сломан железный стояк. Уже корпус насоса отошел вбок, потянув за собой и патрубок. Уже дохнуло через отверстие свежестью рейнской ночи. Зудин, Михаил и Юра, обламывая ногти, срывая кожу на руках, хватались за жесть, пытаясь разорвать ее на куски. Михаил снял с ноги деревянную колодку — обувь военнопленного — и попробовал орудовать ею, как рычагом. Юра обмотал руки тряпьем — тем, что осталось от френча. Зудин совсем забыл о боли и рвал жесть голыми руками.

Мазуренко подполз к отверстию, когда все уже было кончено. Он ни о чем не спрашивал. Всего лишь миг назад был бессильным, сломанным, а теперь сразу налился решимостью, тяжелой, как свинец, силой. Ухватился за край отверстия и прошептал:

— Я первый! Пустите меня первым!

— Подождите,— остановил его майор.— Вы хоть умеете плавать?

— Не помню.

— Так вспоминайте же, черт вас побери! Юра, лезь первым. Плыть к правому берегу. Собираться на сигнал — два свистка. Давай!

Юра осторожно просунул голову в отверстие. Михаил поддерживал его за ноги, чтобы не было всплеска. Острый кусок жести зацепил Юрины штаны, но Михаил быстро его отогнул — и первый беглец исчез в волнах немецкой реки.

После этого Зудин помог вылезти Михаилу. Врач мешал им, умоляя пропустить хотя бы третьим, и майор еле сдержался, чтобы не ударить его.

Михаил поплыл в темноту. На палубе заливалась окарина.

Тогда майор подтолкнул к отверстию Мазуренко.

— Лезьте... но смотрите... Тихо!

Врач спешил. Он шлепнулся в воду, как мешок, и окарина умолкла. Неужели солдат что-то услышал? Зудин осторожно высунул голову наружу и прислушался. Солдат сделал несколько шагов по палубе и снова заиграл. Теперь он играл что-то грустное и тягучее, однако до сознания майора музыка не доходила, потому что он думал теперь лишь об одном: быстрее вырваться отсюда. Высунулся еще немного и вдруг почувствовал, как его словно что-то схватило. Схватило и держит. Он дернулся вперед — не пускает. Попробовал по-даться назад и с ужасом почувствовал, что не может этого сделать. Отверстие было тесноватым для его большого тела, и, видно, в нескольких местах одежда зацепилась за жестяные острия.

Просунуть руку в отверстие, чтобы нащупать проклятую жесть, майор не мог. Как ни дергался, не помогало. Немецкое солдатское сукно оказалось прочным.

Окарина все играла на палубе, но звуки ее почему-то приближались к тому месту, где висел между небом и водой майор Зудин. Вот она уже у него над головой. Забыв о том, что ему надо вырваться из западни, майор, как под гипнозом, взглянул вверх и увидел над собой темную фигуру солдата. Солдат смотрел вниз. Так продолжалось несколько долгих секунд. Двое людей смотрели друг другу в лицо, один снизу, другой сверху. Зудин увидел смерть. Другой — четырнадцать суток отпуска, которые полагались за каждого со-ветского человека, застреленного при попытке к бегству. Часовой в последний раз дунул в трубку окарины, спрятал инструмент в карман, медленно снял с плеча винтовку и щелкнул предохранителем.