— Алкоголь делает человека злым,— буркнул пан Дулькевич.— Разве пан считает, что нам злость не нужна?
— Мы должны быть злыми, но пьяными — нет,— твердо ответил Михаил.— Разве мы застрахованы от того, что нас через полчаса не окружат?
— Это узурпация моих прав,— пробормотал пан Дулькевич, но выпил, как и все, полкружки коричневой горькой жидкости и на большее не претендовал.
Он подвинулся к голландцу, который молча потягивал свою трубку.
— Что пан Роот думает делать после войны?
Якоб ответил не сразу. Что он будет делать? Снова вернуться в Амстердам, сидеть в киоске и раскладывать перед собой калейдоскопы марок?
— После войны я стану глобтротером,— наконец сказал Якоб.— Я обойду на своей одной ноге сначала Европу, а потом весь мир. И везде буду рассказывать о войне. Пусть знают люди, что это такое, и пусть ценят мир.
День их отдыха, день бесед и мечтаний прошел. А перед заходом солнца северную сторону серого неба прочертила прямая полоса ракеты. Ее увидел Пиппо Бенедетти, который стоял на часах. Испуганный, он прибежал к шалашу:
— Командир, снова она!
— Где?
Итальянец молча махнул рукой на север.
— Далеко?
— Не очень.
— Кто видел еще?
Никто больше не видел. Но не верить Пиппо не было оснований. Молча стали собираться. Не говорили, идти или не идти, не отдавал никаких приказов Михаил. Все и так знали: надо идти.
Гейнц запаковывал продукты. Аккуратные буханки хлеба, завернутые в станиоль. Похожие на ядра круги голландского сыра. Жестянки с консервами. Кофе, сахар. Два контейнера «Листер» — один с водой, другой с ромом. Каждому досталась немалая ноша. Освобожден от всего был только Якоб. От всего, но не от оружия. Голландец даже слушать не захотел, когда Михаил сказал, что одного автомата и четырех запасных магазинов с него достаточно. Почему достаточно? Почему все должны нести по десятку магазинов, автоматы, пистолеты, а он будет прогуливаться с тремя несчастными патрончиками? Или, может быть, они не в Голландии и он не голландец?
Когда все были уже готовы, оказалось, что исчез пан Дулькевич. Михаил попросил всех задержаться и сам отправился на розыски.
Он нашел поляка за соседней дюной. Пан Дулькевич стоял на коленях, сложив руки, зажмурясь, и что-то бормотал. Михаил тихо остановился у него за спиной. Поляк молился. Слезы текли по его старому, морщинистому лицу, горькие горячие слезы, и холодный ветер студил их. Худые плечи содрогались под тяжелой эсэсовской шинелью. Ветер прибил, согнал в сторону жидкие мягкие волосы, и грустно белела среди них большая лысина, которую Михаил раньше не замечал.
Только теперь, впервые за все долгие дни их мытарств, увидел Скиба, какой старый, измученный и несчастный пан Дулькевич. И жаль ему стало старика. Что-то отцовское взглянуло на него сквозь эти худые, горько опущенные плечи, сквозь морщинки на лице, сквозь глухой голос, изъеденный ржавчиной лет.
— За муки старых и малых, замученных в костелах и в домах, помилуй нас, господи!
За муки жолнеров, которые полегли на войне за свободу, спаси нас!
За раны, слезы и терпение всех страдающих в плену, изгнанников и скитальцев польских помилуй нас, господи!
Оружия и героев, орлов народных пошли нам, господи!
Пошли нам и врагов на путях наших, чтобы мы могли победить их, господи!
Покоя для костей наших в земле родной просим у тебя, господи!
Михаил вслушивался в шепот поляка, и слышалось ему в словах пана Дулькевича иное, выстраданное и передуманное за долгие годы войны: «Люди! Мы обращаемся к вам. Нас мало. Горстка. Перед нами страшный враг. И мы не боимся, мы идем против него. Для нас нет страха, мы забыли о риске, нам неведомы колебания. Вы должны знать о нашей твердости, о нашей решимости и о нашей смерти!»
Поляк закончил молитву, но все еще не поднимался. Неясные звуки вырывались из его горла, еще больше сгорбились худые плечи, заметнее содрогалась спина. Пан Дулькевич плакал. Он всхлипывал неутешно и тяжко. Слезы катились по лицу все обильнее, крупнее. Ветер уже не успевал осушить их, они падали на песок и прожигали его.
Михаил подошел к поляку и обнял его за плечи. Пан Дулькевич был сухой и легкий, как перо. Михаил прижал его к себе, наклонился и поцеловал соленое от слез лицо. Он поцеловал его в щеку, в колючую щеку, и пан Дулькевич вцепился в него, охватил его шею и зарыдал еще горше, неутешнее. Разве место было здесь словам? Михаил молча гладил волосы поляка, мягкие волосы, что слабо укрывали такую непокорную, казалось, голову. И пан Дулькевич затих.
Только изредка еще вырывались из глубины его прокуренной груди вздохи и всхлипывания, постепенно обретая форму слов.
Он не граф. Он не холостяк. А говорил все это просто так. Потому что любит мистификацию. У него есть где-то панна Данута. И сын Казик. Он, наверно, погиб, как и подхорун-жий Казик, который спас его, пана Дулькевича.
Было когда-то все — и нет ничего. Был дом — и нет его. Была Варшава — и нет ее. Была Польша — и нет ее. А вокруг чужие пески, чужие деревья, чужие судьбы...
— Мы защищаем и свои судьбы,— тихо сказал Михаил.— И судьбы наших детей и наших отцов защищаем мы здесь, в дюнах. Мы узнали смерть. Мы победили ее и будем бороться за жизнь на земле, полную любви, счастья и...
— И горя,— всхлипнул пан Дулькевич.
— Что же, будет, наверно, и горе. Но не от войны!
— Слова,— проговорил поляк.— Красивые, торжественные... Когда-то я верил в них. Сейчас не верю.
— Сейчас надо действовать. Надо идти на север.
— На север?
— Да. На север.
— А завтра? Завтра на юг?
— Возможно. Мы пойдет туда, куда надо. Без отдыха. Без колебаний. Днем и ночью.
— И без страха? И никогда не повернем назад?
— Никогда. Как поется в этой вашей песенке...
— То песенка о любви.
— А разве мы еще не будем любить?
— Да... Будем! А сейчас надо идти...
И они поднялись с мокрого темного песка, вернулись к товарищам, взяли каждый свою ношу и двинулись в путь. В этот раз на север.
Монотонность движения постепенно убивает все мысли, кроме одной: скорей бы дойти! В однообразном шорохе шагов слышится то же: дойти! Взмахи рук подчинены категорическому: быстрее, быстрее! Не останавливаться!
— У меня был товарищ,— говорил пан Дулькевич, выходя вперед, чтобы все слышали.— Казик Марчиньский. То был настоящий поляк и жолнер!
— Он был, наверно, такой же болтливый, как и мосье Дулькевич? — высказал предположение Риго.
— Пан просто пустышка. Пан Казик Марчиньский спас меня от смерти. Он учил старого Генриха Дулькевича, как жить на свете. Он сказал: «Если мы должны танцевать, то будем танцевать среди сотен мечей. Если спать — спим без тревог над бездонными пропастями. Если натягивать, то самый тугой лук. Ров перепрыгивать в самом широком месте». Если бы я послушался пана Казика, он не погиб бы. Его смерть на моей совести...- Мы боремся теперь с этими дьявольскими ракетами. А знаете вы, господа, что Казик Марчиньский боролся с ними задолго до нас?
— Где же он их видел? — спросил француз.
— В Польше. В нашей Польше за эту войну можно было увидеть все. Даже ракеты. Пан Казик рассказывал мне. Он партизанил в польском Прикарпатье. Партизаны искали ставку Гитлера, которую сооружали боши. Панове думают, то было легкое дело? Все разведчики, которых посылали на розыски, исчезали, как иголка в воде. Они попадали в мертвую зону около ставки, где людей расстреливали только за то, что они вступали на запретную территорию. На двести километров вокруг Стрижова не осталось ни одного поляка. Одних выселили, других просто убили. Со временем там началось такое, чего еще никто не видел. На восток от Жешува каждый день летели какие-то зелено-серые самолеты. Они летели высоко, а ревели так, словно проносились над самой землей. Хвосты дыма и искр тянулись за ними как кометы. Когда умолкал этот сатанинский мотор, самолет падал, врезался в землю и раздавался адский взрыв. Моторизованные отряды жандармерии охраняли места взрывов, пока специальная команда собирала кусочки этих летающих бомб. Видно, боши испытывали свое новое, страшное оружие.
