— Не знаю. Я уже иду. Накупался.

— Ну иди, иди. А я еще понежусь полчаса за себя и за Рольфа. Мой братец тоже любил купаться...

Когда Либих, побрившись взятой у начальника бани безопасной бритвой, застегивал френч, из душевой выбежал в раздевалку Финк. Он глянул на гауптманские погоны Либиха, с перепугу икнул, крякнул, крутнулся на месте и снова махнул назад.

— Чего это он? — удивился санитарный фельдфебель.

— Наверно, что-то забыл в душевой,— пряча усмешку, ответил гауптман.

Через час он уже стоял перед бригаденфюрером Гаммельштирном и коротко докладывал о событиях, что произошли несколько дней назад на базе «фау-2».

— Значит, вы можете поклясться, что группенфюрер барон Кюммель погиб у вас на глазах? — спросил Гаммель- штирн.

— Яволь. Он погиб как герой.

— Царство ему небесное! — Бригаденфюрер, крестясь, поднялся из-за стола.— Он был храбрым воином и настоящим немцем.

Гаммельштирн еще раз перекрестился. И Либиху показалось, что рука у него дрожит. Гауптман отнес это за счет волнения и жалости к погибшему барону, но совсем упустил из виду то обстоятельство, что у Гаммельштирна были основания не только горевать, но и радоваться. Смерть фон Кюммеля автоматически ставила бригаденфюрера Гаммелыптирна на высшую должностную ступень, как повышала она по службе еще сорок шесть офицеров.

— А вас, говорите, эти... бандиты отпустили? — спросил бригаденфюрер.

— Так точно!

— Чем же вызвано такое великодушие?

— Они помиловали меня, потому что я ученый.

— Прекрасно! А я расстреляю вас на том основании, что вы ученый! За измену и трусость. Что вы на это скажете?

— Э-э... герр бригаденфюрер... Но в интересах будущего, в интересах Европы... Европе ведь понадобятся ученые. Я так думаю...

— Ученые! Мне плевать на ваши факультеты и университеты! Пока продолжается война, люди делятся на солдат и не солдат. И будьте уверены: я не пожалею вызвать отделение эсэсманов, одного залпа которых достаточно...

— Герр бригаденфюрер...

— Молчать! Я еще не все сказал. У меня есть вызов... Вас вызывают в Пеенемюнде^[40]а мне начхать на Пеенемюнде.

— Прошу прощенья.— Либих почувствовал твердую почву под ногами.— Ведь как раз Пеенемюнде дало нации оружие отплаты.

— Оружие! Где оно? Где ваша площадка? Где великий воин группенфюрер барон фон Кюммель? Ничего нет! Нет, о горе нам!..

Либих потерял какую бы то ни было надежду. Расширенными от страха глазами он смотрел на красную физиономию Гаммельштирна и чувствовал, что у него подламываются ноги. «Я упаду сейчас на колени,— думал он.— Буду просить этого идиота, чтобы он отпустил меня в Пеенемюнде».

Гаммелынтирн исчерпал все запасы генеральского красноречия, которое охватило его, как только он подумал о предстоящем повышении. Он был удовлетворен: перед его блестящей логикой оказался бессильным даже ученый. Почти добродушно он проговорил:

— У меня есть вызов не только от господина Германа Оберта^[41], но и от рейхсфюрера СС. Видно, вы очень нужны там, в Пеенемюнде... Я отпущу вас. Но сначала вы уничтожите эту банду в дюнах. Понятно вам?

— Яволь! — проревел Либих.

— Соберете в Хогсварте солдат вермахта. Их слоняется здесь достаточно.

— Яволь!

— И немедленно в дюны! Чтобы за несколько дней там не осталось ни одного бандита. И не болтайте, что вашу площадку уничтожили партизаны. Ее разбомбили. Слышите?

— Яволь!

Гауптман Либих вылетел из штаба, словно выброшенный пружиной. Он представления не имел, куда ему теперь идти, где искать солдат вермахта. Вспомнил о своей беседе с бригаденфюрером и невольно покраснел.

«Ах, не все ли равно? — подумал он тотчас.— Забота о собственной безопасности — основа всех поступков человека. Каждый на моем месте поступил бы так же».

Какой-то фельдфебель с тремя серебряными квадратиками на погонах шел навстречу Либиху. Заметив гауптмана, он остановился. Вся его фигура выражала нерешительность и растерянность. Либих узнал Арнульфа Финка.

— Это... вы? — тоже растерявшись, спросил он, потому что не отважился «тыкать» Финку, как делал это в бане.

— Яволь, гауптман! — фельдфебель вытянулся.

— Ждете группенфюрера Кюммеля?

— Яволь, гауптман! К сожалению, он еще не приехал.

— И не приедет.

— Как же это?

— И бумаги ваши вряд ли придут. Война!..

— Яволь, гауптман! Что же мне делать?

— Идите ко мне помощником.

— К вам? Но...

— Никаких «но»! Слушайте приказ. К вечеру соберите в Хогсварте солдат вермахта. Эсэсманов не надо. Так приказал бригаденфюрер. Собираться здесь, возле штаба.

— Все будет сделано, гауптман!

— Не сомневаюсь. Идите!

Либих с облегчением посмотрел вслед фельдфебелю. Есть еще люди, которые его слушаются!.. Никакие угрызения не мучили больше гауптмана. Страх, стыд, растерянность — все это осталось позади.

НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Михаилу приснился сон. Родные поля, отцовские степи, в которых он не бывал уже тысячу лет. Киевские улицы пролегли в древних оврагах, между валами княжеских укреплений. Днепр, закованный в лед, как в броню,— великая река его народа. И все засыпано снегами, белыми-белыми, как молоко, как волосы старых украинских дедов, что греются летом у ворот, а зимой на теплой печи рассказы-ают внукам страшные сказки. И он упал на колени и ел этот снег, как сахар. Ел, и не мог наесться, и плакал... А когда Михаил проснулся, лицо у него было мокрое не от слез, а от дождя. Вода просачивалась сквозь охапки веток, которыми был укрыт примитивный, сделанный на скорую руку шалаш. Вокруг Михаила лежали вповалку... эсэсовцы. Дождевые струи журчали, падали спящим на лица, на шеи и руки. Но люди спали как мертвые.

Михаил приподнялся на локтях, сел. Под ним был кожаный плащ стального цвета, плащ с погонами группенфюрера СС Генеральская фуражка валялась рядом. А вот лежит Гейнц Корн, который сменял свою фронтовую, вытертую форму на новенький мундир штурмфюрера. А там Юджин Вернер, Клифтон Честер, пан Дулькевич, который даже спит в офицерской фуражке штурмбанфюрера Финка.

Вчера, после того как нагруженные припасами, взятыми на ракетной базе, партизаны углубились в дюны, пан Дулькевич, размахивая двумя баклагами, обшитыми зеленым сукном, воскликнул:

— Пся кошчь! Наконец я буду пить ром, сделанный из сахарного тростника, привезенного с Кубы!

Михаил промолчал. А на привале, когда Гейнц Корн готовил завтрак, обратился к партизанам:

— Друзья,— сказал он,— сегодня у нас небольшой праздник. Мы может отметить свой первый значительный успех. Наконец-то мы попали в самый водоворот войны и боремся с нею всеми силами. Поэтому, как командир партизанского отряда «Сталинград», я хочу огласить свой первый официальный приказ. Прошу встать.

Приказ № 1

по партизанскому отряду «Сталинград».

Голландия

24 сентября 1944 года

За молниеносное уничтожение фашистской ракетной базы для запуска ракет «фау-2», предназначенных для ударов по Лондону и другим городам Европы, объявляю всему личному составу отряда благодарность.

Командир партизанского отряда «Сталинград»

лейтенант Скиба».

— Виват! — первым прокричал пан Дулькевич. Все дружно поддержали его.

— Отмечая это,— продолжал Михаил,— приказываю интенданту отряда Гейнцу Корну выдать всем по сто граммов трофейного рома.

— Но это же до дьябла мало! — воскликнул поляк.— Пан Скиба хитрый, как посол.

— У меня на фронте был товарищ — Леня Сапрыкин,— Михаил повернулся к пану Дулькевичу.— До войны он работал на шахте в спасательной команде. У них в команде были ребята двухметрового роста, с могучими легкими, с сердцами как дизельные моторы. И вот эти двадцатилетние хлопцы даже не нюхали алкоголя. Если спасатель выпьет незадолго до аварии двадцать граммов водки — верная погибель. В кислородной маске, которую он надевает, спускаясь в пылающую шахту, в клапане образуются кристаллы и за-кроют доступ кислороду. И человеку конец. Все это творят двадцать граммов алкоголя.