— Сталинград — это очень хорошо,— сказал унтер,— я был под Сталинградом. Спасся в лазарете. Потом в Белоруссии, в Литве. Из Литвы удрал. Дезертир. Зовут Гейнц Корн. Прятался здесь у жениной тетки вместе с женой. Она поехала домой, чтобы отвезти мотоцикл, который мы брали на время. Тут гестаповцы, наверно, и схватили ее, а потом добрались и до меня.
— Пойдешь к нам в отряд? — спросил Михаил.
— А можно?
— Думаю, что да. Как по-вашему, товарищи?
Никто не отозвался. Американец разглядывал Корна. Ему впервые пришлось стоять так близко от настоящего вооруженного немца. Пусть он и дезертир, но все же солдат, не зря ему понацепили столько крестов и медалей. Как раз с такими ребятами Гитлер и промаршировал по всей Европе. Хорошо, что их остановили русские. Ишь ты, и этот знает Сталинград. Хорошее словечко! Командир толково придумал — назвать отряд именно так.
Пан Дулькевич прятал глаза. У него не было особых оснований целоваться с немцами. Пусть они хоть сто раз дезертиры. Тот фашист, что заманил их в западню с подхорунжим Марчиньским, тоже имел весьма и весьма мирный вид. Как это он пел: «Немецкий лес, немецкий лес, такого нет нигде на свете...» А потом? Сорок три минуты— и ни секунды больше! Может, папа римский виноват в унижении пана Дулькевича, а не эти типы с большой дороги?
Итальянец, чех и англичанин, которых всего лишь несколько дней тому назад расстреливали соотечественники Гейнца Корна, тоже не спешили с принятием в свое общество жилистого немца.
Один лишь мосье Риго равнодушно хлестал себя веткой по штанине, которая до сих пор еще сохраняла отглаженный рубчик. Гейнц Корн невольно засмотрелся на этот рубчик. Он припомнил станцию Шештокай и фельдфебеля Арнульфа Финка в отглаженных штанах. Неужели и здесь могут быть пижоны?
— Друзья,— нарушил короткое молчание Михаил,— я понимаю ваши чувства. Месяц назад я тоже, наверно, не отважился бы подать руку немецкому солдату, хоть и такому, который порвал с фашизмом. Этот месяц меня многому научил. В немецких лесах, далеко от линии фронта, собрались мы, группа людей самых разных национальностей. У всех нас разные языки, разные взгляды на жизнь, разные вкусы. Но зато общая цель: бороться против фашизма, против войны. Гейнц Корн не хочет войны. И его хотят за это убить. Разве после этого мы не имеем права назвать Гейнца Корна своим товарищем? Разве он не имеет права идти вместе с нами?
— Вы говорите, как министр пропаганды,— саркастически усмехнулся пан Дулькевич.
— Вы хотите возразить, пан майор? — быстро спросил Михаил.
— Пусть скажут свое мнение другие,— уклонился от прямого ответа поляк.— Генрих Дулькевич — либерал и выше всего ставит свободу собственной мысли.
— Пан Дулькевич крутит там, где надо сказать прямо: этот парень наш, и пусть он идет туда, куда идем мы! — решительно проговорил американец.
— Мистер Честер, вы? — спросил Михаил.
— У нас военный отряд — голосование здесь ни к чему,— сказал тот.
— Господин Сливка?
— Пусть идет с нами.
— Синьор Бенедетти?
— Если бы знала об этом моя мама, она бы умерла.
— Мосье Риго, вы все еще воздерживаетесь?
— Война длинная, у меня есть время.
— Тогда позвольте приказать. Господин Корн, заберите у убитых оружие и документы. Если ваша родственница может помочь нам продуктами, будем весьма благодарны. Юджин, ты поможешь унтеру. Через полчаса отправляемся. Мосье Риго, вы и дальше остаетесь нашим проводником?
— Наверно, нет.
— Пойдем по компасу. До завтра спрячемся в горах. Потом выйдем к заводу шарикоподшипников. Надеюсь, вы сдержите свое обещание, мосье Риго?
— Я покажу вам завод,— француз хлестнул прутиком.— Покажу и посмотрю, что из этого получится.
«СИЛЬНЫЙ И МУЖЕСТВЕННЫЙ»
Среди прочих объявлений в «Кельнише рундшау» Рольфу Финку бросилось в глаза одно: «Страх перед бомбардировками вызывает в организме спазматические явления, опасные для здоровья. Только коньяки нашей фирмы устраняют это болезненное состояние».
— Идиоты! — буркнул Финк, откладывая газету.
Он только что вышел из ванны и теперь растирал свое посиневшее тело твердым, как терка, полотенцем. Привычка читать газеты после ванны появилась у Финка недавно. Раньше он вообще не заглядывал в них, а газетчиков считал пустобрехами и шантрапой. Теперь приходилось перечитывать ежедневные выпуски: новостей было много, они наплывали с пугающей, катастрофической быстротой. После покушения на фюрера в армии начались повальные перемещения генералов. Меняли командующих армиями, командиров дивизий, бригад и полков. Изменения коснулись даже СС. В газетах пестрели все новые и новые имена группенфюреров, о которых Финку никогда не приходилось слышать. А на фронтах происходило что-то невероятное. Союзники, правда, топтались в Италии уже второй год, то же самое они, наверно, собирались делать и во Франции, зато русские перли безостановочно. Не надо было дразнить русского медведя. Пусть бы отсыпался себе за Волгой в сибирской тайге. Теперь он вылез из берлоги, и остановить его будет очень трудно. Фюрер все еще обещает новое оружие. Самолеты-снаряды разрушают Лондон, ракетные фаустпатроны бьют русские танки, немецкий «голиаф», управляемый по радио, ползает по укрепленным позициям врага, наводит на солдат ужас. И все же фюрер обещает новое, еще более ужасное оружие. Сейчас, как никогда, ему нужны новые преданные солдаты. Такие солдаты, как он, Рольф Финк. Нужно вырваться из этой кельнской ямы и попасть в Берлин, в Берхтесгаден, в Оберзальцберг. У него в прошлом немалые заслуги.
А этот сопляк Арнульф скулит в своих письмах, чтобы старший брат взял его к себе. На Восточном фронте, видите ли, нет больше трофеев. Его команда там не нужна. Просит поговорить с группенфюрером Кюммелем, которому чем-то услужил. Если это так, то Рольф и сам не прочь воспользоваться протекцией барона фон Кюммеля. У барона колоссальные связи в ставке. Он формирует в Голландии корпус специального назначения, который подчиняется непосредственно фюреру. Кстати, там как раз работают иностранцы из лагерей Финка. Надо проинструктировать лагерь, навестить Кюммеля. Повод достаточный. Рольф посмотрел в зеркало. Он любил рассматривать свой профиль. Тонкий, длинный, как стручок, нос, по мнению Рольфа, делал его похожим на знаменитого итальянского поэта Данте.
Потом Финк подошел к телефону. Его соединили со знакомым сотрудником гестапо.
— Скажи, Ред, как у вас с тем унтером? Что? Арестовали его жену? А где он сам? Уложил наших агентов? Идиоты! Шофер видел двоих вооруженных людей? Он был так напуган, что мог увидеть не двоих, а двадцать два унтера сразу! А знаешь, Ред, что этот унтер охотится за мной? Да, да. За два дня до операции на Эйфеле он напал на меня в лесу и чуть было не убил. Только благодаря моему мужеству... Что ты говоришь? Невероятно? Как он мог за день оказаться возле Изерлона? Ты просто наивен, Ред. Я не узнаю тебя. При современных способах передвижения каждый немец за день может проехать на другой конец фатерланда. Не знаешь, что делать дальше? Выпустить жену. Пусть она сидит дома и ждет мужа. Рано или поздно он появится, и тогда накрывайте. Я лично заинтересован. Лично. Ну, хайль!
Он вернулся к зеркалу и стал бриться. Напудрил щеки и уложил волосы так, чтобы пробор был сбоку, как у фюрера. Потом надел сорочку. Мундир для вечерних прогулок должен быть идеально свежим. Так... Гильда не любит, когда от него несет дешевыми сигаретами. Финк достал из столика флакон парижских духов «Опасное приключение», приладил пульверизатор и опрыскал сигареты. Теперь все в порядке. Сапоги или ботинки? Наверное, сапоги. «Будьте мужественными и сильными»,— говорил фюрер. Человек в сапогах всегда кажется более сильным, чем в ботинках. Настоящий солдат должен носить сапоги.
Финк натянул на кривые ревматические ноги лакированные сапоги с твердыми голенищами и высокими каблуками.
Потом он опять подошел к телефону, чтобы позвонить в гестапо и вызвать охрану в дом, где жила жена унтера-дезертира, но раздумал. Лучше он возьмет своих солдат, а тех идиотов надо поторопить, чтобы они быстрее выпустили Дорис. Прежде всего захватить унтера. А затем штурмбанфюрер Финк покажет, что он мужественный и сильный, как и следует быть настоящему арийскому мужчине.
